Сабля Лазо

И начнут по селу рыскать, всех подряд таскать.

Как ни крепился Тимка, пришлось все мамане рассказать. Не может один управиться. Кирька не помощник, Павлинка не совсем сознательная. Верно, что не отряд — две калеки с половиной.

Татьяна Карповна внимательно слушает, не перебивает. К глазам фартук подносит. Молча притянула сына к груди, крепко поцеловала.

— Не тревожься, Тимошенька. Авось не пропадем. Спи.

Хорошо ей говорить — спи. Не ей батяня задание дал...

Два дела не дают покоя Павлинке. Первое — как узнать про семеновцев, когда в село собираются; второе — как у попа список стянуть.

Сказала она Тимке, что не хочет к попу идти, а теперь вот подумала: зря сказала. Жалко ей межгорских, сама на себе плетку испытала.

Брянцев с Копачом с утра забутыливают. На десять рядов все меж собой пересудили.

Сидит Павлинка на крылечке, солнечные зайчики пускает. Старое зеркало, облезлое, а хорошо солнце ловит. То на Полкана наведет, то на Рыжуху однорогую. А тут возьми да в окошко на Брянцева пусти. Щурится Брянцев, мигает лупоглазо, понять ничего не может. Наверно, думает, чертики в глазах золотятся.

Сидит Павлинка, пускает зайчиков, а сама размышляет, как к батюшке подкатиться. А когда долго размышляешь, обязательно что-нибудь придет в голову.

Вот и сейчас пришло.

Входит Павлинка в комнату, будто косынку забыла, и так, между прочим, говорит отцу, что, мол, ими отец Григорий интересуется. Сказала и — от ворот поворот.

Копач мигом за эту нитку цепляется. А ну, кричит, зови сюда батюшку, хватит ему трезвенником быть. Да што б нес то, что обещал.

— Ладно! — кричит с порога Павлинка. — Скажу-у!

Отец Григорий как раз в церковь собирался. Как услышал, что зовут его дружки-приятели, и про то, что нести нужно, — позеленел с испугу, засуетился, из комнаты в комнату забегал. Шкатулки перебирает, из одной в другую что-то прячет. А потом на божницу полез, вроде лампадку поправить.

Матушка Серафима, толстая, будто квашня на выходе, за ним семенит, пухлые руки ломает: «Одумайся, отец Григорий! Красные придут — непременно за то повесят».

До тех пор не успокоилась, пока отец Григорий не пообещал ничего Брянцеву не сказывать, никакой бумажки не давать.

— А идти надобно, — убеждает себя поп. — Меж двух огней горю. И нет паче спасения, как на небеси. Аминь!

Павлинке то и надо было. К матушке у нее особый подход. «Давайте, матушка Серафима, полы вымою». — «Вымой, чадушка, вымой, а я ужо чаем с вареньем попотчую». — «А вы погуляйте пока». — «Чего ж мне гулять, я в горенке полежу. В горенке у нас чистенько, ничего там не надо».

Только Павлинка за тряпку взялась, Тимка на поповский двор прикатил. Увидел попадью, поклонился, поздоровался. «Не надо ль, матушка Серафима, дровец наколоть!» — «Как же не надо, вон чурбаков сколь навалено».

Переглянулись Тимка с Павлинкой — и ну поповский дом обихаживать. Она пол голиком шоркает, он чурбаки на мелкие части крошит. А тут Кирька подоспел.

— Ты чево, Кирьян? — вытирает лоб Тимка. — Случилось што?

— Ничего не случилось. Иду мимо, смотрю, топором тюкаешь. Дай, думаю, дружку подмогну. За сколь подрядился?

— За так с четвертаком, — подмигивает Тимка. — На-ка помахай, мне в дом сходить надо.

— Слушай! — Кирька тянется к Тимкиному уху. — Говорят, поп донос написал на всех, кто партизанам помогает.

— Слыхал.

— Вот бы тяпнуть.

— Хорошо бы, — соглашается Тимка. — Ну, ты коли дрова. Мы поищем.

— С кем?

— С Павлинкой.

— И она тут?

— Тут. Полы моет.

— Поди ж ты! — крутит картузом Кирька. — Не сговаривались, а разом прикатили.

— Потому и пришли, што своих жалко.

Тимка вроде попить пошел. Берет ковш, лезет в кадку. А в ней воды на самом донышке. Гремит ковшик по пустому дну, попадью будит.

— Што ты там, Павлинушка?

— Спите, матушка, спите. Я сейчас по воду сбегаю.

А сама на божницу глазами показывает.

— Што там? — не понимает Тимка. — Лампадка тухнет?

Павлинка ничего не говорит, все руками показывает. Догадался Тимка, к божнице тянется. А божница высокая, не достанешь. Хоть на цыпочках, хоть как. Нужно стул иль табуретку подставить.

Надо бы Павлинке стул поднести, а ее страх взял — бога вспомнила. Смотрит на нее дева Мария, скорбно так, жалобно, вот-вот слезы покатятся. Мерещится Павлинке, будто дева Мария головой покачивает, губами шевелит: «Бога побойся, Павлинка, гореть тебе в геене огненной!»

Не помнит она, как за дверь выскочила, калиткой хлобыстнула. Бежит, сама не знает куда. У Тургинки едва очнулась.

Оглядывается — Кирька рядом стоит, за рукав тянет.

— Чего ты, Павлинка. Иди полы домывать. Неровен час — попадья хватится.

Идет Павлинка, а ноги будто ватные, не слышно их. Губы словно молоко с водой. Все молитвы со страху забыла.

— Што Тимка делает?

— Тимка — тю-тю! — смеется Кирька. — Ищи ветра в поле. И бумажка тю-тю. Поняла?

— И ты знаешь?

— «Знаешь», — выпячивает живот Кирька. — Никакую тайну от меня не спрячешь.

— Тогда идем, — торопит Павлинка.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В ТАЙГЕ

У Кирьки мать тяжело заболела. С каждым днем ей все хуже и хуже. Бабушка не дремлет возле дочки. Подслеповата бабушка, ощупью по избе ходит. Кирьку всяко ругает: никогда варнака дома нет.

Ни ворожба, ни травы не помогают мамке. Сохнет и сохнет. Криком кричит, особо когда солнце на закате. Голову, говорит, ломит, сердце останавливается.

Отец вторую неделю без хлеба сидит. Бабушка одного Кирьку в тайгу гонит. А Кирька боится. Тайги боится, волков, дезертиров. Их, сказывают, по лесам — тьма-тьмущая.

Просит Кирька Тимку вместе к отцу сходить. Тимке не очень-то хочется, но товарищу надо помочь.

Губановское зимовье на Гремучем Ключе стоит, дорога туда до Сенной пади проложена. В другую сторону от Каменного хребта, от маньчжурской границы. Верст пять в тайгу идет, если не больше. Остальные двадцать — тропой шагать надо. По топям и гарям, через хребты и речушки. Кто не знает, мигом заблудится.

Тихон Лукич умеет прятаться. «Но лучше бы не прятался, а честно сказал, за кого он: за красных или за белых», — думает Тимка.

Он и Кирька выходят по-раннему. Собаки и те еще не проснулись, одни петухи орут.

Прохладно за селом, сумрачно. Туман в долинах густой-густой. Орлиная падь будто сливками облита. Кажется ребятам, что облака на землю спускаются. Холодно им на небе, вот и решили погреться. Это все Тимка сочиняет. Как начнет выдумывать, удержу нет.

— Ловко у нас вышло, — радуется Кирька. — Никто не видел, как мы из села шмыганули. И мамка так наказывала: берегись, говорит, Кирька, стороннего глаза.

Мешки у ребят нелегкие. Тимка лямки широкие смастерил, тесемкой на груди перехватил. А Кирька поленился. Лямки у него тонкие, веревочные. Режут веревки тело, с плеч сваливаются. Пыхтит Кирька, морщится, то и дело мешок поддергивает. Еле-еле на хребет залез.

Дивный вид открывается с Поднебесного хребта. Село будто в горы влеплено. Вокруг сосны зеленеют, Тургинка словно ершовская сабля блестит. Скалы над рекой острые, ветрами точены, ровно клыки кабаржиные. И Зарод как на ладони стоит, и Шумный хорошо виден — серебряной рябью покрыт. Как ни взгляни, все искрится.

Солнышко только что над хребтом засияло. Поздновато проснулось. Тимка с Кирькой десять верст отмахали. Вот и сидят, отдыхают.

Но сколько ни отдыхай, а идти надо.

— Тронулись, Кирька?

— Пошли.

Едва с хребта спустились, у Кирьки опять мешок на землю просится. Если и дальше так будет, на полпути придется заночевать.

— Дай-ка мешок, — предлагает Тимка. — Снимай, снимай, не разговаривай!

— Зачем?

— Сейчас узнаешь.