Сабля Лазо

Так и воюют Копач со Смекалиным.

Можно бы Татьяне Карповне на прииск податься, да не лежит у нее сердце к Денису, брату Платона. Вернее, к жене его, Авдотье.

Верно пословица молвит: «Куда ни кинь — везде клин».

КИРЬКА — ВОР

Лежит Тимка на печке, спину заживляет. То на бок повернется, то на живот. Раньше до спины дотронуться нельзя было — огнем горела. Синяя, темнополосная, разрисована, как у окуня.

Татьяна Карповна чуть в обморок не упала, когда Тимкину спину увидела. Почему-то сразу про Копача подумала: «Его рук дело».

— Как случилось-то, Тимошенька?

— Рыбу мы с Павлинкой ловили на Шумном. Там Копач и защучил нас. Павлинку тоже иссек.

— И Павлинку? — всплескивает руками Татьяна Карповна. — За что ж он, зверь-зверюга?

— За одно дело, маманя, — шепчет Тимка. — Только ты никому не говори. Ладно?

— Кому говорить-то?

— Я батяню на Шумном видел, — Тимка приподнимается на локоть. — Жив он, маманя!

— Жив?! — вскрикивает Татьяна Карповна. — Правда ли, Тимошенька?

— Вот те крест, святая икона! — божится Тимка. — Бородищу отпустил, почище козулинской.

— Не обознался ты? — все еще не верит Татьяна Карповна. Лицо ее светлеет, морщинки разглаживаются. — Может, другой кто был?

— Не, маманя, честное слово! С ним еще один приезжал, помоложе батяни. Чернявый такой, статный, вроде бы не русский. При сабле. А сабля, маманя, из серебра и золота. Блестит, что козулинский самовар.

— Путаешь ты, сынок, — качает головой Татьяна Карповна. — Пригрезилось, видать. Жар у тебя ночью был, вот и померещилось.

— Ты слушай, маманя, — торопится Тимка. — Все, как на духу, сказываю. Молодой — тоже красный, Ершов его фамилия. Саблю ему товарищ Лазо подарил. Ну, вот, рыбачим мы с Павлинкой на Шумном. Четыре ленка поймали и одного таймешка. Есть захотели, стали костер ладить. Тут они едут. Первый-то с коня с нами здоровается. Меня будто кольнуло: батянин голос! Смотрю, верно: батяня! Кинулся к нему. А он сильный-пресильный! Как схватил, как стиснул — думал, дух из меня вон.

— Слава те, господи! — крестится Татьяна Карповна. — Увидел ты слезы мои, услышал горе мое... Про дом-то ничего не спрашивал?

— Как еще спрашивал! И про тебя, и про Дениску. Когда уезжать стали, батяня меня на коня посадил. Проехали мы с ним маленько. Я ему про тебя сказываю: и как плакала, думала, что батяню убили, и как потом не верила...

Слушает Татьяна Карповна, молитву про себя творит.

— С Копачом-то как встретились? — спрашивает.

— Когда батяня уже уехал. И мне и Павлинке досталось за то, что смолчали.

— Ах, ирод он, ирод! — Татьяна Карповна целует голову сына. — Ты, Тимошенька, лежи-отлеживайся. А я к Дарье Григорьевне сбегаю, мучицы разживусь, блинцов тебе постряпаю.

Пока она собиралась, Дарья Григорьевна сама в избу входит. Кошелку на пол ставит, на икону крестится.

Будто чуяла Дарья Григорьевна, что нечего есть Смекалиным. Муку принесла, картошки, мяса кусочек. Всего помаленьку. Татьяна Карповна возле нее суетится, не знает, куда посадить, чем потчевать.

— А я ведь только-только к тебе хотела.

— Так-то лучше вышло. — Дарья Григорьевна развязывает платок, садится на скамейку. — У нас, Татьяна Карповна, гость — в горле кость. Офицерик какой-то явился. Пьет-гуляет, и мой с ним заодно. Ты уж никому не говори, тебе только сказываю.

Тимка на печке лежит, туда-сюда головой вертит. «Офицерик-то, наверно, семеновец!»

— Много их теперь всяких, — говорит Татьяна Карповна. — Ты, Дарьюшка, хоть чайку попей. Больше нечем, сама знаешь.

— Будет вам, Татьяна Карповна. Сыта я. Как Тимоша-то, не оклемался?

— Поправляется, Дарьюшка, поправляется. — Татьяна Карповна смахивает тряпкой со стола. — Что ему? Кровь молодая, тело живучее. В одночасье поднимется.

— И Павлинка моя лежит.

— Знаю, Дарьюшка, Тимоша сказывал. Нехорошо вышло, а что делать. На все воля божья. Сейчас чаек скипит, подвигайся к столу.

— Нельзя мне, — машет Дарья Григорьевна. — Неровен час, хватятся. Пьяные, сама знаешь, какие... А мне еще в одно местечко сбегать надо.

Не успели женщины за дверь выйти, — Кирька Губан на пороге.

— Здорово, Тимка!

— Здорово, Кирька!

— Ты что, болеешь?

— Так, немножко...

— Хочешь, припарки сделаю?

— Ништо, обойдется.

— Наша бабушка от всех болезней травы знает.

— Моя маманя тоже знает.

Смотрит Кирька по сторонам, нет ли в избе еще кого. Нагибается к Тимке, шепчет доверительно:

— Слышь, Тимка, Павлинка тоже болеет.

— Знаю, мы с ней на Шумном простыли. Купались вечером, а вода как лед.

— Хорошо, что я не пошел, — радуется Кирька.

— Хорошо, — кивает Тимка. — С тобой бы хуже было.

— Пошто хуже?

— Хилый ты, — уклоняется Тимка.

— Хилый? А кто на печке лежит?

— Говорю тебе: купались.

Тимка по Кирькиным глазам видит: не все сказал Губан, что-то еще на языке вертится.

— Что еще знаешь, Кирька?

— Пещеру нашу обокрали! — выпаливает Губан. — Мешок с сухарями утащили, инструмент взяли, гамак твой изломали.

Говорит Кирька, а глазами туда-сюда юлит. Не верит ему Тимка: никто не мог залезть в пещеру, кроме самого Губана. Ишь, как зыркалы рыскают, будто кошкин хвост перед прыжком.

Жалко Тимке продукты, все трое по капле собирали. Сухари были в мешке, рыба вяленая, котелок картошки. Соль, спички. На всякий случай, если бежать куда придется.

— Мешок-то, Кирька, просушить надо, — невзначай намекает Тимка.

— Само собой, — соглашается Кирька. — Погодь, какой мешок?

— Попался ты, Кирька, как заяц в петлю, — сердится Тимка. — Вот что, Губан: завтра положи все на место. На войне предателей к стенке ставят. Мы с тобой по-другому расправимся: камень на шею и — в Тургинку. Раков кормить.

— Я... я... Что ты, Тимка? — заикается Кирька. — Честное слово, честное...

— Стоп, Кирька! — морщится Тимка. — Не давай честного слова. Я на тебя зла не имею, я сегодня добрый. Иди к Павлинке, расскажи ей все. Как она решит, так и будет.

— Иди сам, если надо! — краснеет Кирька. — Тоже мне, командир полка... Плевал я на вас обоих! Говорю, не брал — значит не брал!

— Хорошо, Кирька Губанов! — сурово говорит Тимка. — Будем судить тебя по законам военного времени. Можешь идти... Хотя... стой! Вместе пойдем!

Вместе — еще хуже. То один поет, а то в два голоса закричат: «Ты понимаешь, Кирька Губанов, что такое воровство? Воровство — есть тоже предательство. По законам военного времени...»

Дались им эти законы.

Губан сердито хлопает дверью, выскакивает на улицу. Надо ж так опростоволоситься! Хитрый смекалинский, на слово поймал: «Мешок-то, Кирька, просушить надо!..» Цена твоему мешку — копейка в базарный день.

А у Тимки свой план. Тетка Дарья про офицера сказала? Сказала. Авось там что-либо про семеновцев узнать можно.

Пулей слетает Тимка с печки, будто вовсе спина не болела. Лицо сполоснул, вихры пригладил, догнал Кирьку за воротами.

— Ладно, не скажу Павлинке про мешок, не кисни.

ВАХМИСТР БРЯНЦЕВ

Брянцев появился в Межгорье ночью. В селе пока ни белых, ни красных. Слышал он, что будто ершовцы на Лосином Ключе стоят, полк формируют. Затем и послал его Семенов — проверить все до точности.

Брянцев в Забайкалье — залетная птица. Одногодки они с атаманом Семеновым, в одном полку в Петрограде служили, бок о бок рабочих расстреливали. Семенов — забайкальский казак, а Брянцев — тульский уроженец, из господ.

Хозяйство вахмистр имел не меньше копачевского: семь лошадей, двенадцать коров, дом пятистенный. Перед самым разором две жнейки-лобогрейки купил. До десяти батраков на поля выгонял. А пришло время — все в один день сплыло, сам едва спасся.

Пригласил Брянцев купца Козулина, попа Григория, еще двух-трех казачков-богатеев. Судили-рядили, план составили. Первым делом разузнать надо: много ль красных в Лосином Ключе и когда они наступать думают. Второе дело тоже важное: переловить в селе всех, кто помогает красным.