Повстанчик

— Коне-ев! — обрадовался Ларька и готов был броситься к своему старому товарищу по партизанщине, но сестра не пустила.

— Рано тебе вскакивать. Набирайся силы, — сказала она.

— Ты как попал сюда, дядя Авдоша?

— А тоже горячкой захворал возле тебя. Так хворых нас с тобой и в город перевезли.

— Взяли город? — зарделся Ларька.

— У-у! Хватился… Давно, только я вот все карепаюсь.

— Ты прохвораешься, так домой поедешь?

— Не поеду я домой.

— Пошто?

— А нету там у меня никого.

— Как нету?! — испугался Ларька.

— А так, что Верзиловку нашу «белые собаки» выжгли до-тла. Семью мою порешили. Там и семьи-то было, что жена да две дочери, ну а теперя… Теперя один я, как перст… — голос Конева дрогнул.

Ларька тяжело ворочал больными мозгами, стараясь что-то вспомнить.

— Дядя Авдоша! — сказал он, наконец еле дыша. — А моя мать жива?

— Жива, сынок, жива, — заторопился Конев, — это я хорошо знаю.

Ларька вздохнул, как из под камня вынутый, и, откинувшись на подушки, замолчал в усталой дреме.

Старый да малый герои поправлялись. Стали похаживать. Часто вспоминали свои похождения и бои, теша своими рассказами других выздоравливающих в палате.

Конец партизанщине. «Белого медведя» побороли. Повстанцы, кои вернулись домой, кои остались в армии, Ларька жил уже с матерью, которая все оплакивала Яшу.

— Ну, не один наш Яша убит, — утешал ее Ларька, — мне и самому его жалко, но че поделашь?

Как только мать начинала жаловаться и проклинать партизанщину, Ларька сурово останавливал ее:

— Ну, это ты не тронь. Мы с отцом боле твово перенесли, да не жалуемся. Вот погоди, придет тятя совсем, тогда по-новому заживем.

И Ларька оказался прав. Пришел Гурьян и принес с собой это новое. По целым вечерам толпились у него люди, все бывшие повстанцы-товарищи, и что-то долго и горячо обсуждали. Ларька впервые тут услышал слово «коммуна».

— Тятя! — робко спросил «повстанчик», — это что такое «коммуна»?

— Помнишь, сынок, как все мы, повстанцы, в партизанщину дорожили друг другом, делясь последним сухарем?

Неуж не помню? Некогда забыть.

— Знаешь, сколь мы потеряли крови в эту бойню?

— Как не знать.

— Так вот, сынок, не напрасно же это все было. Срослись мы все теснехонько за это время. Хоть ты что, а не могу я теперь расстаться хотя бы с Леоном, с Васюткой Набоковым, либо с Коневым. Как это так? За одно скреблись и вдруг — тот в свой дворишко, этот — в свой. Всяк по себе. Хозяйствишко у нас попадало за это время. Скажем, у Конева, либо у Набокова лошадь пала. У меня сердце за него болит, а что я ему пособлю? Я сам худосокий стал. Вот, сынонька, и решили мы все, боевые орлики, сходиться, словно бы братья, в одну кучу.

Ларька, высоко подпрыгнув, захлопал в ладоши. Лучшего он и не желал.

— Тятя! А ты большевик? — строго спросил он.

Мужики захохотали:

— Вот парень, так парень!

Гурьян медленно вынул из бокового кармана какую-то книжечку и, улыбаясь, щелкнул ею по носу Ларьку.

Смотрел-смотрел Ларька в книжечку и зачитался до того, что Гурьян Васильевич Веткин состоит членом партии большевиков с 1919 года. Ларька гордо выпятил грудь и победоносно оглядел присутствующих, точно членом партии был он сам.

Скоро приехал и Пахомыч.

— Ну, Ларенька, давай теперь коммуну строить! С беляшами покончили, — сказал он при первой же встрече.

— Рад душой! — козырнул Ларька. — Ежели тятя коммуну не сделает, спокою ему не дам.

Мужики снова расхохотались.

— «Сделаю, сделаю», сынок, — отвечает Гурьян, любуясь на поздоровевшее личико Ларьки, на блестящие карие глаза.

— Вот подожди, Ларек достану свою семью, авось подружитесь.

— Леон Карнеевич! Что же ты мне ни разику не говорил, какая у тебя семья, — укоризненно спохватился Ларька.

— А вот приедут — увидишь, — загадочно улыбнулся Пахомыч.

— Твои тоже не сдадут? — сказал Гурьян.

— Да, я в них верю, как в себя, ответил Пахомыч.

Великий праздник на душе у Ларьки. Скоро переезд на коммунарский участок. Сорок семей вошло в коммуну, но главным ядром были «пахомычевы люди»: Гурьян Веткин, два Набоковых, Конев, Кузьма Грохалев и Антон Чебаков. Все испытанные, верные советской власти повстанцы. Сам Пахомыч всем делом орудовал. Перво-наперво заявил он коммунарам — Вот что, ребятушки! пока мы снастимся да гнездимся, дети наши пусть вместе живут да свыкаются.

— Обиды не будет? — опасались матери.

— Сделаем так, что не будет, только дайте всех их в мое распоряжение.

Собрал Пахомыч всех детей в одном доме, что под школу был должен пойти, и давай их учить по-новому жить.

В то время, как коммунары работали, не покладая рук, готовясь к посеву и перевозя на участок постройки, маленькая детская коммуна тоже кипела, как муравейник. Незажившая рана мешала Пахомычу тяжелую работу нести, а с ребятишками он самый тот был.

— Чудной, да че он там с оравой будет делать? Замается. — Судили женщины. — Посадил их в клетку, им базгать надо по улке, разе их удержишь?

Пришел как-то Гурьян в маленькую коммуну и ахнул.

— Пахомыч! — закричал он — He то ты чудесник, не то кто…

— Как чудесник?

— Ребята-то это чьи тут? — притворяется Гурьян.

— Наши, коммунарские.

— Нет, — ты глянь, ведь, это — настоящая коммуна! Они, брат, нас опередили.

Как муравьи, копошились ребятишки во всех углах и в доме и во дворе. Девочки шили, вязали, ухаживали за младшими детьми, готовили обед, а «маленькие мужчины» справляли «мужскую» работу. Ограда была чиста, как ток, а вдоль забора стояло много метел, так много, что Гурьян и подошедшие к той поре другие коммунары невольно расхохотались.

— Это что за отряд? — спросили коммунары у Пахомыча, кивая на выстроившиеся метлы.

— Я вот спросите-ка вы их, — засмеялся и Пахомыч. Непременно всем надо порядок наводить. Маленькие не хотят отставать от больших, ну и метут все. Всяк себе метлу сделал.

— А на крыше-то у нас что, видали? — в голос закричали маленькие коммунары.

Взглянув на крышу, большие коммунары увидели массу деревянных граблей.

— Придет покос, а у нас и грабельки, вот они, — об'яснил Костюшка, восмилетний сынок Димитрия Набокова.

— И метлы повезете на участок? — шутят мужики, — там и месть-то нечего, травочка-муравочка там. Раздолье вам там, ребятенки, будет.

— Нет, метлы что! Мы вот что повезем, гляньте-ка, сюда, — тащили за руку девочки. Вдоль стен стояли длинные ящики с высадками помидор, перцу, «синего чая», табачной рассады и т. п. — Все сами сеяли. Перевезем на участок, посадим в землю. Леон Корнеевич сказывал, по книжкам, по-научному, будем пробовать садить.

— Ну, молодцы! А еще чем похвастаетесь? — улыбаются коммунары.

— А вот глядите-ка, сколь мы игрушек малышам наделали.

В самодельных ящиках лежали маленькие игрушечные ведерочки, лопаточки, грабельцы, коромысла, деревянные размалеванные куклы, мячи и другие самодельные игрушки.

В комнатах виднелась чистота, но когда коммунары вошли в общежитие мальчиков, то те хором стали жаловаться, что у девочек в комнатах лучше.

— Да мы им сколь раз убирали и ветками, и картинками, так разве-ж у них удержится, — оправдывались девочки, Только уберешь, а на утро все кверху ногами.

— Ничего, привыкнем, — утешал их Пахомыч, — Мы еще в лагерях пока.

— Ну, а как, ребятенки, по домам по своим лучче, али же здесь, на артеле? — пытают коммунары.

— У-у! Знамо, што здесь лучче, — хором кричат ребятишки. — Тут как-то и время скорее идет, и работа легче кажется. Мы как примемся всем аргышем робить што-нибудь, так шишки воют.

— Оно и у нас так, — замечают коммунары.

Вот только бы женчин наших скорее вместе свести.

При этих словах Гурьян меняется в лице, а Ларька, торопливо взглянув на отца, опускает глаза в пол и хмурится: нехорошо у них шло с Глафирой. Не радела она к коммуне. Своей темной головой Глафира никак не могла понять, что это, к чему было, и, расставаясь со своим насиженным гнездом да «бабьей кутью», она ревела голосом и причитала, как по-покойнику.