Повстанчик

Куча солдат окружила зрелище. Гогочут, зубы скалят, а мальчуган, как испуганный зверь, озирается.

— Ты что продавать нес, парнюга, ягоды-то? — пытает сердобольный поручик.

— Ага-а, — плаксиво тянет парнишка.

— Где ты живешь?

— Здеся, на станции.

— Родители есть?

— Не-ету-у! Красны сволочи тятьку убили, мать померла. Я Фомка, Бычкова Ивана сын.

— Ну, вот возьми гривенник за свои ягоды.

— Мне не надо денег, мне хлебушка бы. Я двои суток не ел. Ы-ы-ы.

Снова слезы.

— Отведите его на кухню, пусть Рублев накормит его досыта.

Повели молодчика. Накормили. Повеселел мальчишка, а лицо все такое же глупое, чумазо-сопливое. Даже сердобольный поручик, сплюнув, сказал.

— Бр-р! И бывают же типы. Размазня сопливая. Недаром и ягоды рассыпал.

Солдаты от скуки занялись было шутить с чумазым, но он оказался настолько глуп, что не понимал никаких шуток. Бросили его и к вечеру все позабыли о нем.

А мальчишка то кусок жадно уплетает, швыркая носом, то дрыхнет под скамьей у вокзала.

Вечером сбегал в забоку [4], наломал там прутьев и давай разные дудочки да «пикульки» строить.

Пройдет мимо какой-либо полусонный от жары солдат и внимания не обратит на тупого сопляка. Выждал сопляк, когда разморенные от пекла солдаты ушли в озерко купаться, а часть оставшихся в изнеможении дремала, заскочил в вагон с кучей прутьев, — видит винтовки в беспорядке валяются, Схватил он сразу три винтовки, окутал прутьями и — стрелой из вагона.

За пустыми вагонами ни души кругом. До забоки рукой подать. Отомчал винтовки в забоку и опять, как ни в чем не бывало, сидит дудочки делает да неуклюжие корзинки плетет.

С вечера раньше всех на открытом воздухе захрапел, поужинав в походной кухне. Лежит, жалко скорчившись, под рваным понитком.

Лишь только наступила ночь, гостенек исчез в темноте, оставив на память белякам пониток, чирки да котелок. Ненадолго, мол, куда-то отлучился, а сам — в забоку. схватил там драгоценную ношу и — тягу. Знал все обходы, миновал посты. Часто с отцом он на станцию раньше пассажиров возил, а то и один ездил. Куда и сопли делись, да походка утиная, неуклюжая. Бежит, как олень, глаза в темноте звездами сияют, щеки румянцем пышут.

— Эй вы, воины! — крикнул запыхавшийся от радостного бега Ларька, примчавшись в родной стан. — Смотрите, что я вам припер. Грохнул на землю винтовки и сам растянулся устало тут же рядом.

Рассказал о своем похожденье.

И бранили, и корили «бродягу» старые повстанцы, но когда ребята за винтовки «на ура» его подняли, они засмеялись да по плечу Ларьку хлопать начали.

— А котелок где? — пошутил Пахомыч.

— Белякам на память оставил — уморительно козырнув, ответил Ларька.

Заржали смехом повстанцы.

— Зачем ты оставил-то его? — спрашивают.

— А затем, чтоб не догадались, что совсем убрел.

— Ведь и успел же себе в деревне «кустюм» добыть.

— Он, брат, успеет все.

А Ларька уж вьюном вертится, в обозе хозяйство свое в порядок приводит.

— Ребяты! А што я знаю… Ведь я Антошку Чебакова там, у беляков, видел. Теперь только мне бельхнуло в голову.

— Да ну?!. Наш камышевский Антошка Демушкин? — встрепенулись камышенцы.

— Он самый, провались я скрозь тары. А сам он вроде скушной какой, однако, воевать ему неохота с беляшами.

Поговорили еще и спать легли. На утро хвать, а Ларьку снова, как ветром, смело.

На станции Н. снова появился сопляк на этот раз с мешком кусков за плечами и глупо улыбающейся рожей.

— Ребята, сопляк-то наш опять обратился. Эй ты, как тебя, Фомка! Ты где был?

Окружили солдаты «Фомку» тормошат, а «Фомка»:

— Где-е… Милостинку собирал, во-от где-е. Ишь, сколь насобирал.

Фомка встряхивает куски и жадно ест, а сам думает:

— Винтовок и не хватились, однако, видно, много агличанка дала им, как дрова валяются.

Хватился «Фомка» понитка, чирков да котелка и громко заплакал.

— Да никто их у тебя не возьмет, чего рюмишь?

Указали где: под скамьей у вокзала лежат. Видно, какой-нибудь деревенский же Фомка, безусый солдатик, жалея парнишку-нищенку, прибрал его пожитки.

Обрадовался Фомка, загыгыкал, как дурачок. а как солдаты отвернулись, он давай глазами шарить Антоху Чебакова. Нашел-таки, но подойти к нему сналету боялся. Стал время выжидать. Видать, что томятся тут солдаты молодые, шушукаются порою с оглядкой, ну, а кто знает, возьмешь да и наскочишь враз. Лучше погодить малость, оглядеться.

На другой день подошел момент поймать Антоху наедине — лучше некуда. Понес Антоха помои далеко в сторону, а Ларька тут и был — Дай, дяденька, подсоблю! — Несут помои, а Фомка нарочно шаг замедляет. Заглянул он Антону в лицо, и говорит тихонько:

— Антош, неуж ты меня не признал? Ведь я — Ларька Веткин, из Камышей, Гурьяна Васильича сын.

Глянул на него Антон и чуть помой не пролил.

— Цыть ты!.. Молчи… Не видишь разе? Опосля лучче. Зачем ты попал-то сюда? — испуганно бормочет Антон.

— По шибко большому делу. Сказать мне тебе надо че-то по тайности.

— Ну, ладно… Опосле как-нибудь… Опасно тут. — А у самого руки трясутся, помоями сапоги себе облил.

— Бежал бы ты лучче, домой, а то…

— Нет, пока ответу не дашь, не пойду.

— Ладно… Подвернется случай, подойду я к тебе, только ты не оглядывайся в то время по сторонам, штоб не заметил никто…

— Я ты не выдашь меня. Антош? — усомнился Ларька.

— Вот этот бякнул. Да с какого квасу-то? Ты только сам виду не подавай, что знакомый.

— Ну и стерва сопливая! — ворчит Антон, неся обратно пустой ушат.

— Чего ты его?..

— Да как же, все сапоги, культяпый, помоями облил, — кивает Антон на «Фомку». — Ни на што, видно, сдела-то нет. Пособил тоже, спасибо.

Солдаты хохочут, подтрунивая над «Фомкой».

Сидит как-то «Фомка» да в носу ковыряет, а Антон тут же рядом винтовку разобравши чистит. «Фомка» боязливо пальцем к винтовке притрагивается.

— Ты не гляди по сторонам… — тихонько упрашивает Антон, — так неприметно будет. Сказывай чё хотел-то… Как ты попал сюда, к волкам-то этим?

— А так и попал, что нароком к тебе пришел я. Мы у «Тоненького мостка» на речке Дергачихе стоим. Яшка, товарищ твой, тута, в отрядах хрестьянских, и тятя наш тута, и Васька Набоков, и Кузьма Грохолев, и Конев. Да много наших камышан. Из Верзиловки, из Еловки, из Карбазовой много. И ребята, и мужики стары есть. Неуж ты за Колчака стоишь, убивать нас станешь… Бонбы в нас метать? Пойдем к нам, Антоша!

— Тише ты ради Христа, Ларивон… — лепечет Антон и нарочно винтовкой гремит.

А солдаты, издали глядя на них, смеются — вот связался чорт с младеном. Нос ему, Чебаков, не прищеми растяпе-то.

— Он уж мне до зла горя надоел, — кричит Антон в ответ солдатам, а сам снова тихонько Ларьке:

— Долго стоять на Дергачихе?

— Нет, подадимся скоро. Айда покуль, а то наши говорят, душа винтом, а разгромим золотопогонников.

— Ох, боязно сразу-то.

— Я ты смеляе, вот и все. Товаришшев бежать приговори.

— Знамо, один не побегу.

— Винтовок с патронами захватите, а то у нас одни «пикульки», винтовок мало.

— Ну, ладно… А ты домой улепетывай скорее. У нас хоть и не шибко теперь… Все в расстрой пошло, ну да хто его знат?

— А ты, Антоша, пошли меня в деревню за табаком, да шибче зреви, чтоб все слышали, а то я как уйду.

Так и сделали. «Фомка» ушел «за табаком».

Дня через три после ухода «Фомки» от беляков на станции произошел крупный бой. Беляки были врасплох захвачены подошедшими повстанческими отрядами. Урона было много с той и с другой стороны.

В одну из боевых ночей в отряд Пахомыча явилось целых семнадцать человек из беляцкого стана. Сами сдались да еще и винтовок да ружейных припасов с собой приперли.