Робинзон в русском лесу

На этот раз мы уже не ложились, а решили идти вперед до ночи. Наконец стало смеркаться. Мы выбрались на небольшую поляну, на которой было посуше и не так много бурелома.

— А ведь пора подумать и о ночлеге, Сергей Александрович, — проговорил Вася, останавливаясь, — не знаю, как вы, а я совсем выбился из сил! Только как же мы ночевать-то будем? Ведь здесь глушь такая, что сюда уходит на лето всякий хищный зверь. Того и смотри, наскочат на нас волки, а еще того лучше — сам Михайла Иванович Топтыгин. Робинзон спал на дереве, а мы лучше разведем костер, зверь ночью боится огня.

— Не зажечь бы нам весь лес, Вася. Видишь, как сухо, ведь тогда мы погибнем самой ужасной смертью! — проговорил я.

— Этого бояться, так и в лес не ходить, — ответил он, — нужно просто расчистить лопатами большой круг и костер развести посредине.

Благо тому, кто не испытал непосильного труда, кто не переживал таких минут, когда с одной стороны чувствовал полный упадок сил, а с другой — сознавал неумолимую необходимость продолжать работу! В этот вечер я пережил первое такое испытание в жизни. Я устал до полного изнеможения, кости ломило, руки покрылись мозолями, горели и щипали немилосердно! Однако пришлось взять заступ, из страха быть растерзанным или живьем сгореть, и этими наболевшими руками прокопать добрых полтора часа. Описать это чувство почти невозможно. Тут и злоба, и горе, и что-то похожее на отчаяние, и чисто физическая боль. Будущий великий цивилизатор тайком от Васи, который стал тоже что-то очень молчалив, не раз всплакнул, но все-таки продолжал работать ради спасения своей жизни.

Наконец мы зажгли костер, уселись и поели. Квасу осталось только полбутылки.

— А всё-таки обоим вместе нам ложиться нельзя, — сказал Вася, заканчивая ужин. — Настоящий дикий зверь так боится огня, что будет бродить и злиться вокруг, а близко все-таки не подойдет. Но здешние волки дело другое, они народ бывалый, только на начало лета уходят в глушь, пока в ней много детенышей у всякой твари, а потом больше имеют дело с пастухами и многому уже научились, на многое осмелились. А у нас еще на беду окорок есть. Этот дух для них приманчив. Мы лучше вот как сделаем, Сергей Александрович: вы зарядите ружье и сядьте поближе к огню, а мне дайте заснуть сначала. Я посплю чуток, потому встану, тогда уж вы и спите на здоровье сколько вздумаете.

Я согласился. Мы подбросили хвороста в костер, заготовили на ночь еще добрую кучу, я зарядил ружье и уселся, а Вася бросился на землю и через минуту уже спал мертвецким сном.

Теперь, то прислушиваясь к тому, как тяжко ныли мои кости, то вздрагивая от ночных звуков, я имел достаточно времени обдумать, что я затеял и что ждет меня впереди. Между тем окончательно стемнело. Может быть, на открытом месте и была видна на западе уже потухающая заря, но под густым покровом хвойных ветвей вековых сосен установилась непроглядная, как смоль черная, тьма. Лишь в круг, который охватывал своим светом костер, стройными колоннами выступали могучие стволы, да неясным, капризным узором мелькала между ними легкая листва подлеска — рябины, березы и ольхи. Сначала вокруг все было тихо. Слышался лишь монотонный и негромкий шум леса, да по временам потрескивал костер. Но вот постепенно лес стал наполняться своей таинственной и кровожадной ночной жизнью. Сначала послышался грузный и неуклюжий взмах крыльев, шелест раздвигаемых ветвей, затем жалобный писк, и все смолкло. То вышла на охоту сова — непримиримый ночной враг мелкого птичьего люда, молодых зайцев, крыс, мышей и всякой слабой и неопытной твари. Но вот раздались звуки и посерьезней. Где-то вдали завыл волк. Вой все приближался, слышны были даже прыжки. Я сильно вздрогнул, инстинктивно протянул руку к Васе, но вовремя удержался. Вероятно, волка влекла жадность и злоба, но он испугался непривычного в этих местах огня и пробежал мимо. Вдруг по лесу загудел адский хохот. Эхо подхватило его и глухо понесло дальше, а с другой стороны ему вторил такой же не то стон, не то смех. У будущего великого изобретателя мигом вылетели из головы все его познания о совах, все шуточки над мужичьим суеверием. Я замер в холодном оцепенении и ужасе и до сих пор дивлюсь, как я тогда не помешался! Перекличка сов и вой волков продолжались довольно долго. Но вот в вышине поднялся сильный шум. Налетел свежий ветер и зашатал могучих великанов. За ним не было слышно звуков первых капель дождя, но вскоре они пробрались сквозь хвойный навес, шипя, испарялись в пламени костра и, с безжалостной быстротой впиваясь в мое платье, холодили мне спину, грудь, руки и ноги.

Боже мой, Боже! Еще вчера в эту самую пору я лежал в чистой и мягкой постели, в прочном, прекрасном доме, в котором не могли бы меня промочить, кажется, все сорокадневные дожди потопа. А теперь! Точно зверь или заброшенная собака! У меня не мог попасть от дрожи зуб на зуб. А эти совы, волки! Да и что будет дальше? Скоро ли и как мы устроимся? Соли не станет! Воды и теперь уже нет! Господи, Господи, да что же это! Нет, так жить нельзя! Завтра же объявлю Васе, что хочу домой, и что бы он там ни говорил, пойду к отцу и матери. Пусть не только в корпус, а хоть в солдаты отдадут. В корпусе три, четыре года — и я свободный человек, сытый, в тепле и чистоте, а здесь вечная, непосильная работа, голод, холод, грязь!

Наконец я не выдержал и разбудил Васю. Спросонья он не мог сначала понять, где он и что с ним, однако, услыхав мой плачущий голос, опомнился, вскочил и стал утешать меня. Я, заливаясь слезами, объявил, что хочу домой и завтра же пойду туда. Вася радостно согласился. Это решение успокоило и приободрило нас, но тут обнаружилось, что кончился хворост. Пришлось таскать его, рискуя попасть волку в зубы. Поэтому один из нас светил большой головней, а другой таскал ветки и сучья. Теперь в лесу все вымокло, и не страшно было заронить искорку и поджечь его. Было еще темно, когда я завернулся в одеяло и улегся возле костра на таком расстоянии, чтобы не сгореть.

С тех пор прошло много лет. Много ночей пришлось мне провести без сна за трудной работой, но ни одна ночь в жизни не казалась мне такой мучительно долгой, как первая ночь после побега из родительского дома.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Возврата нет. Мученья жажды. Озеро. Мы решаемся остановиться

На другой день, когда я проснулся, у меня болело все тело и в особенности ноги и голова. День стоял пасмурный. Дождь моросил не переставая. На всем лежал какой-то серый, унылый отпечаток. Но теперь нам было все равно — мы знали, что через несколько часов опять будем дома в тепле и холе. Мы наскоро поели и стали готовиться. Намозоленные накануне руки так болели у обоих, что тащить тележку за оглобли оказалось невозможно. Мы отрезали конец веревки и устроили нечто вроде лямки. Один из нас поочередно надевал ее на шею и пропускал под мышки. Руками приходилось слегка придерживать оглобли, чтобы они не тащились по земле, и действовать ими лишь на поворотах. Другой подталкивал тележку сзади.

Нигде человек так легко не сбивается с направления, как в лесу. На открытом месте, даже в степи или в пустыне, он может руководствоваться и солнцем, и какой-нибудь точкой на горизонте, наконец, звездами. В лесу все это невозможно. Горизонта нет, сквозь чащу невозможно рассмотреть расположение звезд, даже по солнцу можно ошибиться. Сам же лес так бесконечно разнообразен в мелочах и в те же время так монотонно одинаков в общем, что руководиться какими-нибудь приметами можно на очень незначительном пространстве. Мы сообразили это и, посоветовавшись, решили отыскать свои следы и идти по ним.

Мы решительно не помнили, с которой стороны пришли, и немалого труда нам стоило разыскать конец собственного следа, однако им пользоваться нам пришлось не долго. Вчерашняя дорога, благодаря тележке, была чрезвычайно извилиста. Кроме того, и мох, и трава под дождем встали опять так же пышно и сочно. Мы долго путались, бились и ошибались и кончили, наконец, тем, что побрели наугад.