Робинзон в русском лесу

Эта перспектива не особенно мне нравилась. Я просто испугался и несколько одумался. Способностями меня Бог не обидел. Я стал работать очень усердно и скоро не только утешил, но даже привел в восторг мою бедную мать.

У моей матери был двоюродный брат, человек еще молодой, не глупый, богатый и беззаботный. Зиму он проводил в Петербурге, но перед Пасхой переселялся в свое имение, соседнее с нашим. Впрочем, большую часть времени он проводил у нас потому, что был очень дружен с родителями.

Этот холостяк и богач дядя являлся всегда с целыми возами всевозможных подарков.

Мне шел уже тринадцатый год, и на этот раз дяде вздумалось приурочить свои подарки к моему возрасту. Через несколько дней после его приезда, когда привезли его багаж, он подарил мне отличное английское ружье со всем охотничьим набором, полный комплект не игрушечных, а настоящих инструментов плотника и столяра и несколько хороших, роскошно переплетенных книг.

Весь вечер прошел в рассматривании, похвалах и благодарностях. Мы, дети, даже несколько опоздали лечь спать. Однако сестер скоро увела из-за чайного стола Августа Ивановна. Я один остался в столовой и лениво допивал свой стакан. Смежная комната была будуаром моей матери. Тотчас после чаю отец ушел в кабинет к своим счетам и бумагам, а мать увела дядю к себе. Между ними завязалась сначала просто веселая болтовня, но скоро они перешли к серьезным семейным делам.

Они, вероятно, забыли обо мне, и я невольно подслушал разговор, имевший впоследствии влияние на всю мою жизнь.

— А что Сергей? — вдруг спросил дядя, — вы писали, что он за последнее время начал чудить по-новому?

— Да, мальчик очень заботит меня, — грустно проговорила мать, — это просто не человек, а какое-то ходячее увлечение. Все решительно он делает как-то порывом! А это не предвещает ничего доброго! То ленился и целыми днями лежал и о чем-то думал. Потом принялся столярничать. Теперь новый припадок: с некоторых пор стал так учиться, что просто поражает и меня, и отца. Способности у него прекрасные, но я боюсь, что это полезное увлечение протянется недолго!

Мне стало как-то жутко… стыдно за себя, жаль мать. Но я сидел и продолжал слушать.

— Вот теперь, — снова начала она, видимо, старалась говорить как можно громче, — я, разумеется, очень благодарна вам за внимание к сыну, но, признаюсь, ваши подарки очень озаботили меня! Заметили вы, до чего он обрадовался ружью? Теперь он станет целыми днями думать о нем и возиться с ним, а значит, опять забросит ученье. Да дай Бог еще, чтобы, при его рассеянности, эта игра с оружием не окончилась чем-нибудь ужасным!

— Полноте, кузина, — горячо заговорил дядя, — как вы до сих пор не видите, что это ребенок с необыкновенными задатками, что он не может улечься в рамки всех детей вообще. Вы почему-то тоскуете, что он не будет у вас гладеньким гвардейским офицером или усердным чиновником, но что за несчастье, если он станет великим путешественником или изобретателем? Что касается ружья и инструментов, так ведь он мальчик, пусть и развивается по-мужски! Вы говорите, что он горяч, но уверяю вас — ничто не учит так хладнокровию и самообладанию, как ружье. А что касается учения, то мы не дадим ему его забросить. Я сам стану учить его стрелять, но поставлю кое-какие условия. А через месяц приедет Анатоль и освободит вас от трудов с ним.

В эту минуту в столовую возвратилась Августа Ивановна и отправила будущего великого изобретателя спать.

Добрый дядя! — он говорил так, чтобы утешить мою бедную мать! Но он не знал, какой безумец его слушал, и какие горькие последствия имели его слова даже для той, кого он хотел ими утешить!

Я долго не спал в эту ночь и все раздумывал, что значило дядино слово «рамки» и чем я лучше других детей и особенно моих «глупых» сестер, и заснул очень довольный собственной персоной.

Однако опять залениться мне не дали. Дядя сам ходил стрелять со мною сначала в цель, которую мы устроили на гумне, затем даже и в птиц, сам обновил со мною все инструменты в столярной; зато сам же присматривал и за тем, как я готовлю уроки. На каникулы приехали Анатоль и Саша, и тут мне стало решительно невозможно или размечтаться, или просто полениться, потому что я был предметом общих забот в семье, предметом, который нужно было спасать от гибельных последствий лени.

Впрочем, я быстро сам понял непосредственную выгоду хорошего учения. Все стали со мною гораздо приветливее, даже отец.

Лето оказалось для хозяйственных дел отца замечательно счастливым. Сенокосы удались как нельзя лучше, первые умолоты доказали, что урожай окажется превосходный, скот отлично выходился и заметно приумножился. Отец был чрезвычайно в духе.

Весельчак дядя все уговаривал его отпраздновать такую счастливую осень каким-нибудь особенным удовольствием и, наконец, предложил «тряхнуть помещичьей стариной» — устроить охоту на отъезжем поле. По его ходатайству решено было взять и меня.

Местом охоты выбрали рощи верст за двадцать от нашего села, где было много зайцев и всякой дичи. В несколько дней весть о нашей затее и приглашение принять в ней участие облетела всю окрестность. Дня за два стали к нам съежаться дальние соседи с ружьями и собаками. Наш всегда скромный и тихий дом словно переродился. Везде стало шумно и людно, слышались охотничьи рассказы и анекдоты, громкий хохот, отрывистые команды, под которые хорошо дрессированные собаки выделывали разные удивительные штуки.

Меня на целую неделю освободили от занятий. Да и едва ли мог бы я чему-нибудь выучиться за эти дни. Я был точно в чаду. Множество чужих лошадей во дворе, десятки ружей разных систем, дрессированные собаки, байки охотников, — все это поглощало меня всецело днем, а ночью… я по обыкновению мечтал и фантазировал.

Наконец на рассвете одного дня меня поспешно разбудил и одел Вася. Все охотники закусывали и пили чай в столовой. Мать моя была тоже там. Она сама очень заботливо накормила и напоила меня, а когда мы стали прощаться, она благословила меня с той скрытой тревогой в глазах, которую я часто подмечал в них, когда у нас в доме кто-нибудь заболевал серьезно. Но я тогда не умел оценить этой тревоги!

Я почти вырвался, побежал к себе, надел свой новенький щегольский ягдташ, пороховницу, дробницу, нож и все остальные охотничьи доспехи. Все это было лишь излишним грузом мне и лошади и могло бы доехать до места охоты на одной из телег. Теперь я понимаю, что был смешон и жалок, но тогда мне мерещились охотники Арканзаса и нестерпимо храбрые герои Майн Рида.

На месте охоты нас уже ожидали телеги с тенетами и целые толпы крестьянских мальчиков-погонщиков. Тенетами называется сетка в сажень шириной и несколько десятков саженей длиной. Ее ставят полукругом по опушке какой-нибудь рощи или леса, прикрепляя к деревьям, кустам и кольям. Особенно следят за тем, чтобы нижний край приходился плотно к земле. Затем погонщики, отойдя за версту, за полторы, становятся также полукругом и с криком и трещотками бегут обратно к ним. Все зайцы и лисицы, которые были в этом кругу, бегут от шума и попадают в сети тенет. Охотникам остается только убивать их.

Но дяде и отцу скоро надоела эта охота, скорее похожая на хищническое истребление. Мы стали охотиться без тенет, исходили огромные пространства, подкрепились тем, что нашлось в ягдташах, и только к вечеру, когда уже стемнело, вышли на поляну, среди которой расположился наш лагерь.

Никогда в жизни не забуду того восторга, в который привел меня его вид. В сумраке ярко пылало несколько костров. Два огромных шалаша отбрасывали колоссальные тени, невдалеке чернели фигуры лошадей, привязанных к телегам. По мере того, как подходили охотники, картина все более и более оживлялась. У всех лица были веселые, оживленные движением. Это было так похоже на лагерь переселенцев в какую-нибудь необитаемую страну.

Я наскоро поужинал и забрался в шалаш. Мне было тепло, мягко, я ничего не боялся и, разумеется, фантазировал.

— Что за прелестная жизнь! — думалось мне. — И отчего бы отцу не жить так постоянно! Что ему за охота, то ездить по скверным дорогам, то проводить ночи за счетами, чертежами и скучнейшими книгами по химии! Вот и меня так мучают! Ну зачем мне знать какую-то таблицу умножения, геометрию, физику! Вон сколько здесь людей, и живут они, и счастливы без этой премудрости.