Неделя приключений

Федька легонько отстранил Топсину морду, внимательно посмотрел в глаза Спартаку.

— Зачем тебе?

Спартак оглянулся на друзей. По их исполненным напряжённого любопытства лицам он понял, что они угадали ход его мыслей и также с нетерпением ждут Федькиного ответа.

— А! Была не была! — сказал Спартак и достал из кармана карту, торопливо развернул её на колене, бросил Федьке: — Смотри сюда.

Федька склонился над картой.

— Это и есть Старая мельница? — Спартак подчеркнул ногтем домик, нарисованный под верхним обрезом карты.

— Ну да, — сказал Федька. — А речка — Содушка. В Сужу впадает, здесь недалеко, за поворотом…

Его глаза неожиданно зажглись тревожным блеском, на лице выступил лихорадочный румянец.

— Ну-ка, дай-ка, — быстро сказал он и потянулся к карте, но Спартак проворно спрятал её за спину.

— Только в моих руках…

Федька засмеялся одними губами. Глаза были серьёзны, и в них чувствовалось беспокойство.

— Да нужна мне ваша бумажка, — сказал он с наигранной небрежностью. — И так всё ясно. Вы по ней сокровища будете искать.

— Ты почему знаешь? — наивно удивился Сёмка.

— Спартак же сам сказал. Интересно, где вы эту карту добыли?

— Где добыли, там её нет, — немедленно парировал Витька, опасаясь, что друзья могут проговориться. Он наблюдал за Федькой, и ему показалось, что тот взволновался, увидев карту. Возможно, он кое-что знает про сокровища?

— Уха сварилась, — сказал Федька. Он успел овладеть собой, лицо его приняло безразличное выражение. Помешал ложкой уху, вытянув губы трубочкой, обжигаясь, шумно втянул в себя мутную жидкость. Потом снял котелок с костра.

— Пусть поостынет.

Встал, похлопал Топсю по крупу.

— Ну, марш домой!..

Конь повернул к нему голову, грустно прикрыл веками умные добрые глаза и послушно удалился. Кусты сомкнулись за ним, некоторое время доносился шорох листвы, затем наступила тишина.

— Значит, не скажешь, как пройти к Старой мельнице? — сказал Спартак, поудобнее усаживаясь около костра.

Федька задумчиво погладил воображаемую бороду.

— Зря вы всё это затеяли, — проговорил он, не пытаясь скрыть досаду. — Не найти вам никаких сокровищ.

— Почему? — встрепенулся Спартак.

Федька взглянул на него с сожалением, причмокнул, сокрушённо покачал головой.

— Вы ведь ничего не знаете. А я здешний, знаю. Старая мельница — проклятое место. Туда никто не ходит. Там всякой нечисти — хоть пруд пруди. Оттуда живыми не возвращаются. Понятно?

— Всё врёшь, — спокойно сказал Витька.

Федька привстал на колени, подался к Витьке.

— Значит, по-твоему, вру? А про Домну слышал? А? Нет. То-то. Я что? Я вам же, дуракам, добра желаю. Конечно, можете идти, только ведь потом покаетесь, да поздно будет. Кого хотите спросите, вам скажут. Проклятое место Старая мельница.

Витька уже не пытался возражать. Что же касается Сёмки и Спартака, то они полностью превратились в слух. Единственное, чего они сейчас жаждали всем своим существом, — это нового страшного рассказа.

Федька, убедившись, что произвёл некоторое впечатление, успокоился, прилёг, опершись на локоть, и продолжал уже ровным голосом заправского повествователя:

— Мне, конечно, наплевать, можете идти, куда хотите, только сначала послушайте, что случилось на Старой мельнице в давние времена. Было это ещё до мировой войны. Жил в наших местах богатей Архип Метёлкин. Имел он в Мошкове лавку да постоялый двор с питейным заведением. Было у него две дочери от первой жены: старшая, Домна, и младшая, Марья. Жена умерла. Архип второй раз женился на вдове. Построил водяную мельницу на речке Содушке, избу пятистенную при ней поставил и туда переехал жить. Дожил он до старости и, конечно, помер. А мельничиха, его жена, ужасно жадная была старуха. Падчерицам замуж охота выйти, приданое нужно. За Марью писарь сватался, за Домну — лавочник. Им-то, конечно, за жёнами деньги нужны, а мельничиха о приданом молчит-помалкивает. Все знали, что деньжищ у неё прорва. После смерти Архипа она и лавку и постоялый двор продала. А уж когда совсем состарилась, то продала и мельницу. Купил её крестьянин из нашей деревни, Локотников Кирилл Спиридоныч. Он и сейчас живёт-здравствует. Да только выторговала она условие: до её смерти изба остаётся за ней. Вот однажды съездила мельничиха в город и после того слегла. На третий день начала она помирать. Домна с Марьей, конечно, подступают к ней: «Где деньги, мамынька, вам-то, дескать, известно, умирать, а нам жить да жить…» Старуха только прохрипела: «Нет ничего вашего… моё всё». С тем и померла. Сестры тут же вынули у неё ключи из сарафана, ширк-ширк по комодам, по шкатулкам — нигде ничего, хоть шаром покати. Ни денег никаких, ни документов. Известно, девки в рёв, потому нищими остались. Ну, а народ думает, что они об мачехе убиваются. Пришли старухи, знакомые покойницы, стали её обмывать. Раздели, смотрят, а у неё на руках от плеча до запястья надеты золотые слитки на манер браслет. Снять их нет никакой возможности. Говорят, весу в них было до пуда. Подивился народ её жадности — ни себе, значит, ни людям.

Ну, ладно, похоронили сестры мачеху, стали вдвоём жить. Одни, от деревни далеко, кругом ни души. Как ночью завоет ветер, загудит в трубе, обе только плачут да креститься успевают. Домна и говорит сестре: «Нет моих больше сил, Марьюшка. Либо я руки на себя наложу, либо золото у нашей злодейки отниму, и будем мы обе счастливые». А Марья: «Да как же его отнять-то, когда оно вместе со злодейкой в могиле укрыто». — «Ничего, — отвечает Домна, — ежели она с нами поступила, как зверь лютый, то и от нас пусть добра не ждёт. Раскопаем могилу, а там видно будет». Марья было отговаривать, но Домна знай стоит на своём. Вот наступила ночь. Взяли сёстры фонарь, заступ и пошли на кладбище. На улице тьма — хоть глаз коли. Ветер задул — дело было осенью. Огонь в фонаре трепыхается, и тени по могилам мечутся, как живые. Идут сёстры, у Марьи от страху зуб на зуб не попадает, а Домна ничего, виду не показывает. Нашли мачехину могилу и давай копать. Вот уж заступ о крышку гроба стукнулся. Отгребли землю, крышку сняли. Взглянула Марья на покойницу, чуть замертво не упала. Смотрит на них мельничиха пустыми глазницами и будто усмехается. «Пойдем, сестрица, от греха», — просит Марья. Но Домну страх не берёт, злость в ней всякий страх уничтожает. Взяла она лопату, тяп-тяп — и отрубила обе руки. Засыпали сестры могилу, руки в мешок и — домой. Пришли они, попробовали снять браслеты — не тут-то было. Домна и говорит: «Врёшь, старая ведьма, отдашь золото. Марьюшка, затапливай печь». Затопила Марья печь, Домна положила мачехины руки в вёдерный чугун, залила водой, накрыла сковородкой и поставила вариться, чтобы, значит, кости освободились. Сели они, ждут, когда закипит. А в трубе ветер: у-у-у, у-у-у! И чудится сестрам, словно в окно кто-то постукивает. Обернулись — что-то белое мелькнуло. Побледнела Домна, а все же подошла к окошку. Выглянула — никого, только скрипят деревья и голые ветки, словно кости, стучат друг о друга. Тем временем вода в чугуне начала закипать. У Домны отлегло от сердца — сейчас золото будет в её руках. Вдруг как рванул ветер, хлоп — дверь в горницу распахнулась, и голос мельничихи из темноты: «Все спят, все спят, одна Домна не спит, мои руки варит!» И тут сковородка с чугуна свалилась, руки мигом выскочили и по полу прыг-прыг — за дверь. Смотрит Домна на них безумными глазами, да вдруг как вцепится себе в волосы, да как закричит пронзительным голосом: «Не отдам! Не отдам!» — и вдогонку. Марья хвать из печи горящее полено да за ней. Видит: мачехины руки с плотины бултых- бултых — прямо в пруд. «Не отдам!» — опять крикнула Домна и следом вниз головой. Марья — к пруду. И только она осветила головёшкой место, куда сестра-то нырнула, вдруг вода как вспыхнет, и поднялся к небу громадный столб пламени. Тут услышала Марья громкий смех позади себя и упала без памяти. Утром её нашли работники с мельницы — мой дед да ещё двое. Рассказала она всё как было да и померла. Работники в тот же день взяли расчёт. Пришлось хозяину других нанимать, дальних…