Кораблики, или «Помоги мне в пути»

Петька взял в руки сандалии и пошел в воду. Все дальше и дальше, пока она не коснулась краев куртки. У меня вдруг появилась испуганная, страшновато-сказочная мысль: вдруг он сейчас уйдет от меня по дрожащей световой дорожке? В свое время, в свой Старотополь!..

Я еле удержался, чтобы не окликнуть Петьку.

Он, конечно, по солнечной дорожке не пошел, а двинулся вдоль берега, бултыхая ногами. Чтобы стряхнуть с себя нелепый испуг, я сказал недовольно:

– Холодная уже вода-то. Хочешь вернуть себе свой столетний тонзиллит?

– Не-а, ни капельки не холодная... – И он опять весело бултыхнул ногами.

Я вдруг снова как бы подключился к Петькиным нервам. Ощутил, что вода в самом деле теплая, ласковая и успокоительно пощипывает растворенным йодом свежие царапины. И кожу щекочут вырывающиеся со дна струйки пузырьков – там, где под ступни попадают грудки увядших донных водорослей. А солнце последними лучами осторожно и пушисто трогает затылок...

Через полмили мы дошагали до эскалатора и поднялись к старинной ротонде, что стоит в начале Кипарисного проезда. Я поймал у края тротуара такси-кабриолет...

Дома Петька сказал:

– Давай послушаем пластинку.

Мы заперлись в моей комнате, чтобы Карина не надоедала напоминаниями про ужин, и открыли патефон.

Кстати, он выглядел как новенький: темно-красный, блестящий, с хорошо различимой маркой Молотовского завода на внутренней стороне крышки, с ярко-вишневым сукном на круге.

Петька очень осторожно положил пластинку на сукно, чуть дыша опустил иглу на бегущий выпуклый край...

Звук оказался на удивление чистым. Ясный тенор запел:

Это Владимир Дубровский прощался с портретом матери, перед тем как сжечь родной дом и уйти в разбойники. Звучал голос артиста, который жил полтора столетия назад.

И сыновней печалью своей этот голос мне напомнил "Песню Джима"...

А Кыс сидел рядом с патефоном, очень смирный, и даже ни разу не потянулся лапой к мембране. Тоже понимал что-то...

После ужина Петька приткнулся ко мне на диване и шепотом попросил:

– Расскажи, как вы жили с мамой. Ну... потом...

Потом – это когда его мамы уже не было... У меня аж в горле зацарапало. А Петька объяснил совсем еле слышно:

– Я буду представлять, будто я... тоже с ней...

И допоздна рассказывал я Петьке про наш с мамой переезд в Византийск, про нашу жизнь и всякие случаи (старался больше про забавные). И как мама волновалась, когда я сдавал всякие экзамены, и как переживала мои любовные неудачи, и как приезжала в дальний степной гарнизон, где я два года тянул лямку солдата-ракетчика...

Наконец Петьку сморило, и я отнес его в постель.

Сам я засиделся до ночи, пытаясь вспомнить графики и формулы несостоявшейся в былое время программы по анализу многовариантности. Ночевать лег в моей комнате.

Где-то под утро Петька разбудил меня тревожным шепотом и толчками.

– Что случилось, Петух?

– Пит, послушай... Я лежал, думал, думал... Это ведь нечестно получается.

– Что нечестно?

– Будто я здесь... примазался, а про свою маму забыл. А она ведь все равно там. В Старотополе... Может, и могилу еще можно найти, если постараться... Пит, поедем, а?

Я погладил ему волосы, застегнул скомканную пижаму.

– Завтра. То есть даже сегодня. Только надо отпросить тебя в школе.

В тот день уехать не удалось.

Приходилось принимать во внимание политическую обстановку. Как ни дико это мне казалось, но Старотополь находился теперь за границей. В так называемой ОРСВО – Объединенной Республике Северо-Восточных областей.

Граница была открытая, виз и разрешений не требовалось, но в Агентстве международных сообщений мне разъяснили: во-первых, надо оформить документ на мальчика, который едет со мной ("Там у них с этим строго"), а во-вторых, лучше сразу перечислить энную сумму на счет в Старотополе, потому что там иная валюта и с ней бывает немало путаницы.

Впрочем, все эти заботы милая девушка из агентства взяла на себя, и к вечеру все было готово. В течение дня я побывал в школе и отпросил Петьку у его классной дамы на несколько дней, а потом встретился с Юджином. И рассказал ему про наши с Петькой новые "открытия".

Юджин вдруг крепко разозлился. Не на меня и не на Петьку, а на Комиссию по планированию научных разработок. Эта комиссия со своими "компьютерно-куриными мозгами" практически не давала ни гроша для работы Базовой группы и Лаборатории темпоральных исследований.

– Говорят: летит ваш Конус, и слава Богу, чего вам еще-то. А дальнейшее, мол, копание в природе Времени – это, извините, сплошная мистика и несерьезное занятие... А ведь Петька-то – живое доказательство многомерности Пространства и параллельности миров. Сейчас бы вплотную приступить к этой проклятой формуле...

Юджин был прав, но я поморщился. Делать Петьку объектом исследований и экспериментов не хотелось. "Живое доказательство" в это время дурачилось с Митей Горским в кают-компании базы.

Юджин сказал:

– Я понимаю, почему ты насупился. Бережешь пацана. И себя заодно. И правильно... Мне, честно говоря, Петька тоже дороже всех темпоральных и пространственных проблем.

Я поверил Юджину. Я знал, что к Петьке он привязан. Может, потому, что вспоминает своих внуков, Егорку и Кирилла, с которыми почти не видится. Единственное дитя Юджина – дочка Елена – с отцом не ладила и свидания своих сыновей с дедом не одобряла...

А Юджин продолжал:

– Но ведь обидно, черт возьми! Государственная лаборатория, учреждение особой важности, а отношение к нему хуже, чем к захудалой мастерской... Этот подонок Полоз один сумел создать, по сути дела, целый институт по вылавливанию жителей прошлого, а мы все на том же уровне, что полвека назад...

– Ну какой там у него институт... – осторожно возразил я.

– А ты что думал? Что его хроноскоп – машинка с пианинной клавиатурой? Это же был только пульт. А подвалы были набиты энергоблоками и конденсаторами биополя. Как бы иначе он сумел добиться материализации живых тел!