Огонь юного сердца

Я пошатнулся, но не упал. Ужасно обидно было. Кулаки сами по себе сжались. Так и подмывало наброситься на долговязого, повалить его на землю и бить, бить!.. В ту минуту он показался мне в сто раз хуже врага. «Вор»! Как это обидно!.. На партизана сказал вор!.. Это на того, кто не спит ночами, кто часто мокнет под дождем и по шею сидит в болоте. Кто ежедневно рискует жизнью, может, ради него рискует, чтобы он был счастлив!.. Я уже было замахнулся, чтобы дать «сдачи», но сразу же сдержался и горько заплакал. Сдержался потому, что вспомнил командира, бойцов, которые ждали моих разведданных… Заплакал от обиды и еще потому, что нельзя достойно ответить.

Я хорошо помнил приказ командира о выполнении задания. Твердо знал, что вступать в драку с пастухами не следует, это обострит наши отношения, и тогда будет труднее, а то и совсем невозможно попасть в Радогощу… «Надо терпеть. Надо терпеть»,- приказывал я сам себе.

Неожиданно в мою защиту выступил один из пастушков, Он был моложе Буратино, ниже ростом, уже в плечах, Ему было лет одиннадцать, не больше. Подойдя к долговязому забияке, мальчик ударил его кулаком в бок и хрипло проговорил:

- Чего привязался к человеку? Говорил же вчера, что твой пирожок съел Серко тетки Губрейки.

- Не ври! Это он его украл! - не отступал Буратино, ухватив меня за рубашку.

- Ничего я не вру! Ты сам врешь! Вон Коля тоже видел. И, хотя Коля подтвердил кивком головы, Буратино все равно не сдавался:

- Если не украл, так украдет. Зачем сюда пришел? - вопрошая, дергал он меня за рубашку.

- Не к тебе пришел,- заступился мальчик.

- И не к тебе! Подумаешь, защитник нашелся, я… - и толкнул его в грудь.

- Ты полегче, а то расскажу папке, будешь тогда знать… - насупившись, ответил мой защитник.

- Очень я испугался твоего папку,- сказал Буратино и, отпустив меня, подошел к мальчику, - Хочешь, дам?

- А ну дай…

- Ну и дам!..

Однако не ударил. Видно, он все же боялся отца этого мальчика. С незнакомым куда безопасней иметь дело, и Буратино опять привязался ко мне:

- Ну, зачем ты сюда пришел? Что тебе тут надо? Я не мог сказать правду.

- Хлеба пришел просить,- жалобно протянул я.

- Нашел где просить. Убирайся отсюда! - и толкнул меня в грудь.

Но уйти я не мог. Мне нужно было мимо часовых пройти в село вместе с пастухами. «Как же с ними помириться? - думал я. - Если бы не Буратино, с теми ребятами проще было бы. Что делать?» Тут я вспомнил о ножике, который лежал у меня в кармане. Вытащил его и сказал:

- А выменять хлеба можно?

Заметив красивый нож, Буратино сразу же переменился. Потеплел его взгляд, прояснилось лицо, а голос стал мягким и даже приятным. И как будто нос у него стал поменьше, и ноги короче. Он весь как-то похорошел и уже не казался мне таким противным. Схватив ножик, он спросил:

- Немецкий?

Я кивнул головой.

- Не ври.

- Не вру.

- А почему тут нет фашистского знака?

- Потому, что… на мелочах они не ставятся,- ответил я.

- Много ты понимаешь!.. У меня дома есть ложка с выделкой вместе. С одной стороны выделка, а с другой ложка. И там знаешь что - череп и кости выбиты! Эсэсовская ложка! Мне мать из Сантарки принесла, там партизаны целый гарнизон разгромили…

Он смолк на минуту, задумался. Потом безразлично махнул рукой и сказал:

- Так и быть, пускай будет без фашистского знака! А то, может, ты где украл его,- так меня еще повесят. Пока вернутся наши, я еще себе достану и со знаком. - И пояснил: - Это я для истории, для школьного музея собираю! У меня есть… - но осекся и перешел на другое: - За нож я дам пирожок с грушами и черникой, только чтобы до обеда за коровами моими присматривал. А то я хочу свисток сделать.

Я очень обрадовался: присматривать за коровами - это значит войти с ребятами в контакт, а там дело пойдет! Но на всякий случай затаил свою радость и неудовлетворенно проговорил:

- Немного маловат твой пирожок, но что поделаешь, есть очень хочется. Ладно.

Бегая босиком по колючей траве, я гонялся за непослушными коровами. А когда пастухи гнали скотину домой на обед, я тоже, срезав прутик, пошел с ними. Возле крайних хат стояли немецкие часовые с автоматами на груди. Поравнявшись с ними, я заволновался. Но те не обратили никакого внимания: какое им было дело до того, пять пастушков плетутся за коровами или шесть!

В селе я вытащил из кармана котомку, надел на плечо и пошел от одного двора к другому просить хлеба. Зайдя в первую хату, жалобно скривился и тоненьким-тоненьким голоском затянул:

- Те-е-те-ень-ка-а, дай-те-е ку-у-со-о-чек хле-е-ба-а…

И, пока тетка резала хлеб, я осторожно, одним глазом шнырял по хате - рассматривал врагов. А они, постелив на пол солому, лежали себе, храпели. Некоторые играли в карты, о чем-то говорили между собой. В углу стояло их оружие. Я сосчитал эсэсовцев, взял у хозяйки кусок хлеба, низко поклонился и поплелся к другой хате. Никому и в голову не пришло, что я партизанский разведчик!

В хате под железной красной крышей были эсэсовские офицеры. Увидев их, я еще больше скривился, еще жалобнее и тоньше протянул:

- Те-е-те-ень-ка-а, дай-те-е ку-у-сок хле-е-ба-а…

Но тетка, вместо того чтобы подать кусочек хлеба или картофелинку, налила огромную глиняную миску борща и посадила меня к столу. Невольно пришлось есть - ведь я такой несчастный, голодный, оборванный, и голос у меня слабенький!..

И есть нужно не как-нибудь, а хорошо, с аппетитом, потому что в комнате каратели. Они же смотрят, следят за каждым моим движением. Я должен поступать так, чтобы не вызвать у ник подозрения, не натолкнуть на размышления…

Хозяйка, заметив, что я так быстро справился с борщом, подсунула мне еще и кашу. Пришлось съесть и ее.

А через две-три хаты опять какая-то бабушка поставила на стол миску с борщом и кринку молока. И опять мне пришлось есть. Эсэсовские солдаты, смеясь, начали сливать в мою миску недоеденный суп из котелков. Вскоре у меня даже сорочка трещала на животе, свет помутился перед глазами, застревала в горле картошка,, тяжело было дышать, но я должен ходить от хаты к хате и есть, есть…

Но как ни трудно было, а все же село я обошел. Всех гитлеровцев подсчитал, увидел их оружие. А когда стемнело, я осторожно огородами пополз в лес.

Партизаны выступили на рассвете. Тихо окружили село и внезапно напали на врагов. Завязался бой. Я был возле командира. И мне казалось, что уже не он, а я командую боем - ведь куда я указывал, туда пулеметчики направляли свой огонь!

Всходило солнце, когда мы на лошадях въезжали в освобожденную Радогощу.

Все село приветствовало нас. Все, от старого до малого, повысыпали из хат на улицу. Внезапно одна бабушка, заметив меня с автоматом, удивленно всплеснула руками:

- Смотри, какое чудо! Вчера ходил такой несчастный, я его борщом кормила, а сегодня ишь какой герой!..

Вышел пастух Буратино и как посмотрел на меня, так и замер на какое-то мгновение с раскрытым ртом…

Пленные эсэсовцы, которые еще вчера насмехались, тоже смотрели на меня с большим удивлением и тревогой.

А я был счастлив!..

ВЫСОКАЯ ЧЕСТЬ

С места на место бросала меня моя неспокойная партизанская участь! Много сел Житомирщины я обошел своими ногами, много горя встречал на своем пути, но не слабел, а, наоборот, становился все крепче, тверже.,. С каждой удачной разведкой, с каждым разбитым благодаря моим сведениям гарнизоном фашистов во мне прибавлялись новые, свежие силы. У меня словно крылья вырастали.

Мои боевые успехи радовали не только меня, но и всю нашу интернациональную роту, особенно Ивана Федоровича Филиппова. После Радогощи он очень чутко относился ко мне и ревниво оберегал от второстепенных заданий.

Вскоре обо мне узнали в штабе отряда и специальным приказом, который привез всадник-связист, вызвали в лагерь, расположенный в густом лесу, невдалеке от села Замысловичи, куда я когда-то приносил из Киева цигарку-радиограмму… Командиром нашего отряда оказался мой старый знакомый Александр Емельянович Ничипоренко, секретарь Олевского подпольного райкома партии. Он был все такой же стройный, подтянутый, в командирской форме, с большим маузером в деревянной кобуре, которая всегда болталась на ремешке у правого колена.