Пора летних каникул

Закончил речь старший батальонный комиссар совсем без блеска. Снял очки, сощурился:

— Вот что, товарищи бойцы и командиры. Очки втирать не мастер. Силен фашистский зверь, шапками его не закидаешь. Поэтому прошу воевать серьезно, без дураков.— Он опять нацепил очки на крупный нос и вдруг улыбнулся:—Уйдем мы сейчас отсюда. Чем скорее уйдем, тем лучше. Откровенно говоря, я сам поражаюсь, как фашистские «юнкерсы» нас здесь не расколошматили. Так что давайте-ка уйдем отсюда, подальше от греха.

Батальон с- приданными ему пушчонками — бойцы называли их «сорокапятками» и «прощай, родина» — гигантской гусеницей полз навстречу отдаленным орудийным раскатам. Шли молча. Я думал о странном комиссаре. Нарочно он снял очки, когда говорил, что не мастер очки втирать, или это случайно вышло? И откуда он такой домашний? Ничего толком не сказал, а убедил.

В чем убедил? Неизвестно. Но теперь все понятно. Это он здорово сказал — воевать без дураков.

— Юрка,— неожиданно произнес Глеб,—у меня вопрос. Вот в газетах пишут, что смелого пуля боится, смелого штык не берет. Как это понимать?

— Так и понимать.

Вмешался Вилька:

— Глебчик, не мудри. Все ясно, как апельсин. Наложил в штаны — получил пулю в лоб. Отсюда мораль...

— Чепуха все это!— Глеб нетерпеливо тряхнул головой.— Выходит, только трусы погибают? Я, скажем, не вернусь с войны... потому что трус?

— О тебе напишут: пал смертью храбрых, геройски сложил голову,— Вилька балагурил, однако было видно, что удивительный наш Глеб озадачил его.— И вообще... катись ты к аллаху со своими философиями.

— Я серьезно, ребята. Боязно погибать, когда так пишут. И обидно... за всех убитых.

Глеб умолк. Мы поняли, . кого он имел в виду. Дышать стало труднее, заныли стертые сапогами ноги. После долгого молчания Вилька сказал в сердцах:

— Тебе бы, Глебчик, директором кладбища работать. Самое подходящее местечко. Больно ты жизнерадостный, аж плакать хочется.

— Я думать люблю,— возразил Глеб.— На то и голова, чтобы думать.

— Индюк тоже думал...

— Эге!— послышался вдруг знакомый голос— Надеюсь, дело не дойдет до дуэли?1

Мы оглянулись и увидели комиссара. Он шел в двух шагах от строя, держа фуражку в руке, и улыбался. Как он очутился возле нас, подкрался, что ли?

Комиссар объяснил свое появление:

— Решил, знаете ли, пробежаться, глянуть на своих орликов, а тут, слышу,— дискуссия на волнующую тему. Любопытно стало. Дай, думаю, наберусь ума-разума. И на тебе — про индюка байку узнал. Даром время потратил.

Вилька покраснел.

—«Разрешите, товарищ старший батальонный...

— Можно и просто — товарищ комиссар.

— Угу... Значит, объясните, пожалуйста, а то дружок мой,— Вилька кивнул на Глеба,— начитался в газетах пламенных призывов и загрустил.

Комиссар рассмеялся. Лицо его, круглое, доброе, как у толстяка-повара, покрылось морщинками.

— Загрустил, говоришь, от пламенных призывов? Ха-ха... Ловко. Бывает. В жизни всякое случается.

— А что?—отозвался Глеб.— И - загрустишь. Или, товарищ комиссар, врут газеты? Тогда другое дело.

— Остер, остер на язык,— все еще посмеиваясь, комиссар с интересом посмотрел на Глеба.— Врут, значит, говоришь. Как, товарищи,— обратился он к бойцам, прислушивающимся к занятному разговору,— брешут газеты, а?

Красноармейцы оживились:

.— Не должно быть, товарищ комиссар.

— Иной раз и загнут малость.

— От ошибок разве кто заворожен?

— Именно,— подхватил комиссар.— Золотые слова. Тут уж Глеб не утерпел; сказал сердито:

— Пишут всякую чепуху... «Смелого пуля боится, смелого штык не берет!» Зачем мозги крутить?

— И правильно делают, что так пишут. Прочтет боец лозунг и забоится трусить. Разве плохо? Врать, ребятки, я не горазд. Скажу вам под большим секретом: на войне, знаете ли, иногда убивают. И не только трусов. К сожалению, и храбрецы головы кладут., В чем, однако, разница? Заячья душа с позором отлетает, раз-два — и лапки кверху. Другое дело смелый боец. Он сражается, громит врага. А если погибнет, так с честью. Вот почему ему не страшна пуля и штык его не берет. Уразумели?.. Ну и слава богу, которого, как известно, нету.—Комиссар вытащил большие карманные часы, всполошился:—Заговорился я с вами... Спасибо за компанию.— Он прибавил шагу и вдруг, оглянувшись, подмигнул нам на прощанье:— А насчет газет...- Выходит, не врут они? Все тютелька в тютельку. Смелому куда как привольней жить, верно?

Комиссар ушел, а бойцы долго еще толковали его слова. Очкарик (комиссар уже обзавелся ласковым прозвищем) всем понравился.

— Мужи-ик!- коротко охарактеризовал его Вилька, вкладывая в это слово огромный смысл.

— «Забоится трусить»,— в раздумье повторял Глеб

Комиссаровы слова.— Толково сформулировал. Говорят,— секретарь райкома...

Лучше всех, однако, отозвался об Очкарике помалкивавший до того Ткачук.

— Вин не начальство, хлопцы, вин — батько ридный. В разговорах мы долго не замечали, что орудийные

раскаты стали явственней, гулкие удары переплетались с частым татаканьем, казалось, где-то там, за пригорком, строчили, захлебываясь, гигантские трещотки.

— Пулеметы!—Ткачук вроде бы удивился.

— Опять угадал,— подзуживал его Вилька.— До чего ж ты головастый, Ткачук, форменный академик!

Завязалась словесная перепалка, но тут в небе появился немецкий «кузнечик»—голенастый, неуклюжий самолетик,— и всем нам стало уже не до острот. С минуты на минуту жди «юнкерсов».

Они пожаловали, когда батальон миновал пустынное село и показались разбросанные там и сям батареи, ведущие по фашистам жидёнький огонь. На наших глазах на месте, где,стояло одно орудие, прикрытое маскировочной сетью, взметнулась дымная земля, неподалеку от других с грохотом вырастали черно-рыжие столбы — повыше, пониже...

— Пушками и минометами кроет, собака,— констатировал командир отделения.— Вот зараза, елки-палки...— Миляга поперхнулся, крикнул протяжно:— Воо-здух!..

Батальон бросился врассыпную. Девятка «юнкерсов», оглушительно воя, кинулась на нас со стороны солнца. Посыпались бомбы.

Я плюхнулся в канаву, судорожно огляделся. Рядом невозмутимый Миляга, опрокинувшись на спину, целит из винтовки в небо. Тронулся, что ли, человек? Чуть подальше боец в каске прилаживает на пеньке «дегтяря»... Повсюду — хлопки винтовочных выстрелов, пулеметная скороговорка. Вот, оказывается, как бывает! Интересно. А главное,— не так боязно.

«Юнкерсы» продолжали разбойничать. Бомбили, однако, не прицельно — с опаской, видно, их уже приучили. Миляга методично постреливал в небеса. И я" лег на спину, выпустил обойму. Не для того, чтобы сбить, а за компанию. И самочувствие совсем другое. Вроде на равных получается: они — в нас, мы — в них.

Но что это?! «Юнкере» повалился на крыло, задымил... А ведь его сбили! Ура!.. Сбили!

В небе распустился один белый купол, другой, третий... «Юнкере», беспорядочно переворачиваясь в воздухе, грохнулся у околицы села, превратившись в огромный столб черного дыма, будто злой сказочный джинн вырвался из бутылки. С той только разницей, что фашистскому джинну амба!

Уцелевшие «юнкерсы» удрали: не понравилось им наше угощение.

«Наше»! Честное слово — наше! И я ведь стрелял. Кто докажет, Что, мол, именно он сбил фашиста? Мы, мы сшибли!

Я вскочил ц, размахивая винтовкой, пустился в пляс«.

— Сшибли!.. Сшибли!.. Утихомирил меня Вилька.

— Перестаньте шаманить, синьор!— весело вскричал он и хлопнул меня по шее.— Ходить по газонам строго воспрещается.

Подбежал Глеб, потный, довольный.

— Айда, ребята, фашистов ловить.

Неподалеку от нас, подгоняемые легким ветерком, опускались три парашюта.

Летчиков положили рядышком. Они лежали, а вокруг толпились красноармейцы, разглядывавшие врагов с болезненным интересом. Многие, как и я, впервые видели фашистов, да еще мертвых — их подстрелили в воздухе. Старичок генерал, высунувшись из «эмки», о чем-то разговаривал с комиссаром. Очкарик возбужденно размахивал руками. Потом он быстро, почти бегом, направился к нам, легко прошел через толпу и наклонился над летчиками, словно его все еще не оставляла надежда, что кто-нибудь из них жив.