На красный свет

— Ты должна учиться на врача. Этого хотела твоя покойная мать, да будет ей земля пухом! Это должно быть так. — И сейчас же следовали длинные сожаления все на одной и той же ноте: — Ах, если бы была жива твоя мать! Посмотрела бы на тебя: какая ты стала красивая и умная…

Халима не чувствовала себя ни умной, ни красивой.

В зеркале на нее смотрела чернокожая девчонка с диковатыми глазами под широкими бровями, сурово сходящимися на переносице.

Халиме вовсе не улыбалось шесть лет мучиться на медицинском. Она хотела работать, быть независимой.

Она уговорила Шарафат, что, поработав медсестрой, уже наверняка попадет в институт.

Это была сущая правда. Но Халима не собиралась поступать в институт. Ее устраивала профессия медицинской сестры. Перед ней открывалась возможность быть самостоятельной. И было бы просто глупо ею не воспользоваться.

И поэтому Халима, закончив учение, приняла предложение поехать в дальний горный кишлак Кошчинар.

Ей понравилось это название — Кошчинар. Два чинара. Там на высоте, выше облаков, стоят на скале два чинара. Это под ними много лет назад первые жители кишлака поставили глиняные кибитки. На высоте… Ну что же! Как-нибудь она доберется, а в самом селении высота не заметна.

Тетка была вне себя: плакала, ломала руки и вопила:

— Тысячи ночей я не спала у ее кроватки, и вот она едет! Кто знает, куда она попадет, к каким людям? Кто пригреет сироту?

Тетка была просто смешна, несмотря на свои слезы. Ее полная фигура в цветастом платье сотрясалась от рыданий. Можно было подумать, что Халима уезжает на край света.

Халима не сдалась. Это всегда было так: она решалась медленно, трудно. Но, решившись, не отступала.

В кишлак Кошчинар через день отправлялся рейсовый самолет. Но был другой путь — длинный, разнообразный, пересекающий две области. Путь через ущелья, через бурные реки, через пустыню.

Халима предпочла второй: она ведь боялась высоты.

Провожать Халиму приехала только Нора. Может быть, собрались бы и другие, но уже все разъехались: кто к месту новой работы, кто на отдых. Лето было в разгаре.

Нора, как всегда нарядная, в какой-то удивительной соломенной шляпе, напоминающей лист лопуха с опущенными краями, держала Халиму за руку — так они когда-то ходили вместе по школьному двору — и говорила:

— Ну вот, и моя судьба решилась. Остаюсь в городе. У доктора Кафанова. Ну ты его знаешь.

Да, конечно, Халима хорошо знала доктора Кафанова: ведь он преподавал у них. Сухой, педантичный человек. Про себя Халима подумала, что Норе нелегко будет под его началом.

А Нора продолжала с немного наигранной веселостью:

— И знаешь, что меня склонило окончательно? Я как-то была на обходе у Кафанова в больнице. Ну, дружок, что внушительно! Впереди сам доктор. Фигура — монумент! Лицо — сфинкс! А за ним свита, белая, крахмальная, сверкающая — жрецы! Только музыки не хватает, какой-нибудь такой, торжественной, как в «Аиде».

Они вспоминали недавние дни, экзамены, но все уже казалось как бы отошедшим в тень, а на свету было только будущее — то, что ждало их сейчас: Нору — у доктора Кафанова, Халиму — там, вверху, в Кошчинаре.

Между тем пассажиры собирались. Подошел высокий статный старик. Лицо его показалось девушкам знакомым. Позади него молодой человек нес чемодан. Двое мужчин городского обличья, с портфелями в руках, зевая, ждали отправки.

И вдруг на автобусной станции появилась тетя Шарафат. Шарафат-апа, которая полчаса назад кричала, лежа на диване с горчичником на затылке:

«Нет, нет, не могу я ее провожать! У меня разорвется сердце! Пусть лучше мои глаза не видят этого ужаса! Халима, не забудь на дорогу — там, в буфете, — белеши. Подожди! Возьми еще мясо в холодильнике: я вчера приготовила. Оденься потеплее, в горах холодно! О горе мне, горе! Кто успокоит мою старость?!»

Инструкция следовала за инструкцией вплоть до того момента, когда, обливаясь слезами, тетя Шарафат обняла Халиму на прощание.

И вот она здесь собственной персоной — величественная Шарафат-апа, в цветастом атласном платье, с двумя авоськами в руках, полными всякой снеди.

— Здесь, в кастрюле, плов, разогреешь на угольях, на остановке… А здесь…

Но тут шофер дал сигнал. Пассажиры стали занимать места в автобусе дальнего следования. Наказы тети потонули в шуме, который подняли женщины у своих узлов и корзин.

Проходит несколько минут, пока шофер и его помощник уговаривает пассажирок разрешить погрузку их вещей в специальное багажное отделение внизу.

Наконец машина трогается. Тетка машет платком. По лицу ее бегут слезы. Халиме даже неудобно: это обращает на нее, Халиму, всеобщее внимание. А юноша в черной, вышитой белым тюбетейке, сидящий сзади, улыбается не то сочувственно, не то с насмешкой.

Автобус набирает скорость… Прощай, родной город! Ты дорог мне, но когда-нибудь птица должна же вылететь из гнезда!

За окном бегут улицы пригорода, желтые дувалы, желтая пыль по дорогам, низко стелющиеся над хаузом ветви тала; чей-то пронзительный голос поет за пригорком знакомую старую песню: «Джигит на коне уезжает, ветер его на пути догоняет…»

Долгое время в автобусе все молчат. Потом вдруг наступает такой момент, когда все сразу, словно насытившись молчанием, начинают знакомиться друг с другом, расспрашивать. Только и слышно:

— Смею спросить, куда вы направляетесь, досточтимый?

— Какая цель вашего путешествия, многоуважаемая?

Так говорят пожилые люди. Молодежь проще в обхождении между собой. Молодой человек в черно-белой тюбетейке просит разрешения сесть рядом. Халима кивает головой. Куда она едет? В Кошчинар? Медсестрой? Важная должность. Что, она никогда не была в Кошчинаре? О, это знаменитое место! Выше облаков, под самым пиком горы лежит Кошчинар.

Некогда безвестный пастух поставил кибитку посреди высокогорного пастбища. Чтобы сразу находить ее в тумане, он построил свое жилище у двух чинаров. Вероятно, они казались пастуху надежными покровителями его семейного очага. Но человек ошибся: обвал разрушил кибитку, и семья пастуха погибла под каменным дождем. Человек проклял гиблое место, проклял горы и ушел на плоскость — так зовут равнину жители гор. Но его сын не захотел жить на плоскости. Его манили горы. И сманили. Сочные травы, богатые пастбища привлекли и других. У двух чинаров выросло селение.

Нищета и болезни были в нем хозяевами. В убогих кибитках плакали голодные дети и мать совала им в рот тряпочку с куккаром — сонным зельем, чтобы они утихли. Женщины рожали на грязном глиняном полу-под бормотание молитвы. Малярики умирали, не зная, что такое хина. К больным звали табибов — знахарей, они заговаривали болезни и присыпками из золы вызывали заражения, которые принимались безропотно, как наказание аллаха.

Богат был Исаметдин-бай. Тысячи овец, тысячи великолепных каракульских баранов паслись по склонам гор. Камбары блистали белизной шерсти, и благородной сталью отливали серые ширазы. И не было в Кошчинаре человека, который не трудился бы на бая, и не было семьи, где не звучали бы проклятия Исаметдин-баю.

Революция, давшая дехканам землю и воду, вошла в кишлак Кошчинар, неся счастье беднякам. Не узнать теперь эти места! Вы увидите сами…

Юноша в черно-белой тюбетейке умолкает. Халима смотрит на него с уважением. Он много знает, он пишет историю этих мест. Он учится в САГУ на историческом факультете. Его зовут Усман, он внук знатного пастуха Эсамбая-ата из колхоза «Кзыл Михнат».

— Видите, вот этот высокий пожилой мужчина — это наш дед.

Из вежливости внук не называет его стариком — это не принято.

Между тем важная весть о том, что в Кошчинар едет медсестра, доходит до слуха девушки, сидящей вместе со старой женщиной впереди Халимы. Девушка что-то говорит на ухо старухе. Видимо, та глуховата, она кричит на весь автобус:

— Значит, ты, красавица, едешь, чтобы лечить народ в Кошчинаре?

— Я буду помогать врачу лечить больных, досточтимая, — отзывается Халима, смущенная тем, что головы всех поворачиваются в ее сторону.