В лагере

Весь день я ходил, как в тумане, хотя с виду был совершенно спокоен. Катался на лодке, играл в волейбол, разговаривал с ребятами. Никто и не замечал моего счастья, а оно огнем горело у меня в груди до самого вечера.

А вечером я вдруг очнулся от счастья, как от сладкого сна, и ясно увидел, что все это вздор, что счастье-то мое решительно ни на чем не основано, что я вообразил, выдумал его, что это мечта одна, и вот она рассеялась. И я, как с облаков, упал в какую-то унылую трясину. Этого противного, мерзкого состояния я уже не буду описывать.

И вот, когда я очнулся, мне и другое стало ясно. С Серафимом я не разговаривал весь день. Он меня не замечал, я его не замечал и не думал о нем — не до него мне было.

А вечером я заметил, что с ним происходит что-то неладное. Он балагурил, старался казаться веселым, а на самом-то деле ему совсем не было весело. В парке, когда мы после ужина все сидели на траве под деревом, пели песни, дурачились, рассказывали всякие истории, я перехватил один его взгляд, и мне стало ясно.

«Неужели и он? Ну, конечно, конечно! Да как же это я раньше не сообразил? Он и на Тошку тогда обозлился, и имя-то ему тогда постылым показалось… И, конечно, он вчера рассчитывал на внимание… Он так играл! И уж если кто и достоин был внимания, так это он, конечно. А внимание-то и не было оказано. Даже наоборот. Вот он и вскинулся на меня… Теперь все понятно…»

И я уже не удивился, когда на другой день, после чая, он вдруг появился перед домом в соломенной шляпе Сергея Сеновалыча, с заплечным мешком, в сопровождении группы ребят с сачками и папками для гербариев. Увидев Тошку с аппаратом, он встал в позу с каким-то бандитским, отчаянным видом и крикнул:

— А ну, Тошка, щелкни, сними Льва Толстого перед уходом из Ясной Поляны!

Тошка сейчас же наставил на него аппарат и щелкнул. Симка снял шляпу и шутовски, вежливо, раскланялся с ним:

— Благодарю вас, маэстро! А теперь в путь, камарады!

И ушел с ребятами на весь день куда-то в лес — ловить жучков и бабочек. Занятие, мало для него подходящее, но ему хотелось, повидимому, скрыться с глаз долой и рассеяться.

Тут случилось новое происшествие. У Сергея Сеновалыча… Впрочем, пора объяснить, почему я его так величаю.

По-настоящему его звали Сергеем Ивановичем. У него было какое-то странное пристрастие к сеновалу. Когда ни спросишь: «А где Сергей Иваныч?» — один ответ: «На сеновале», или спит, или сено убирает. «Куда идете, Сергей Иваныч?» — «На сеновал». — «Откуда, Сергей Иваныч?» — «С сеновала». Так мы и прозвали его «Сергей Сеновалычем». Он был добродушнейший человек и никогда не обижался.

У него был пес Полкан — чистокровная дворняга, большой, лохматый и очень ласковый. Бывало сидишь на скамейке в парке, он подойдет, положит морду на колени и смотрит, а в глазах и робость, и кротость, и благодарность, и умиление. Скажешь: «Полкан, ну как тебе не стыдно!» Он отвернется, опустит голову и не смотрит, как будто ему и в самом деле стыдно. Или растянется на лужайке перед домом и спит. Мы бегаем, кричим, он и внимания не обращает. Но только соберемся гулять, он сейчас же учует, вскочит и стоит, смотрит нам вслед, не знает, как поступить — бежать или не бежать: прогоним мы его или возьмем с собой. Крикнешь: «Полкан!» Он взвизгнет, заложит уши и начнет колесить вокруг нас во всю прыть; сделает круга два, подбежит, лизнет руку, потрется о колени и уже степенно бежит впереди — хвост крючком, уши торчком. Хороший был пес!

Дня за два до спектакля Сергей Сеновалыч ездил на своей пегой лошадке верст за семь в село за мясом, и Полкан увязался за ним. В селе, пока Сергей Сеновалыч справлял свои дела, Полкан свел компанию с сельскими псами и остался там, не вернулся домой.

И вот, когда ушел Серафим, — так через час, примерно, — захотелось мне покататься на лодке. Я вышел из дому, и вдруг, смотрю: из-за правого крыла дома с бестолковым бабьим криком бежит жена Сергея Сеновалыча, хромает и рукой за коленку держится.

— Ой! Ой! Ой!

И — прямо во флигель к доктору. Что такое? Уж не рассекла ли топором ногу? А немного спустя из-за того же крыла появился Полкан — худой, потрепанный какой-то, шерсть клочками висит, хвост опущенный, изо рта слюна бежит и вроде как пенится.

Ника в это время стояла с ребятами у пруда. Она слышала крик и тоже с удивлением смотрела на жену Сергея Сеновалыча. Увидела Полкана и обрадовалась:

— Полкан! Полкан! Да где же ты, дурак, пропадал?

Зовет, хлопает ладонью по колену, а Полкан не идет на зов, не видит, не слышит и как-то странно крутится на месте.

Тогда Ника сама побежала к нему. И вот уже близко…

Я никогда не видел бешеных собак, но меня что-то так и толкнуло: «Да Полкан-то взбесился, должно быть». И меня охватил ужас. Вот он кинется на Нику сейчас, искусает ее и всех ребят.

— Ника! Ника! Назад! — закричал я. — Он бешеный!

Она посмотрела на меня и остановилась, а Полкан тоже перестал кружиться и уставился на Нику.

Я бросился в комнату к Николаю Андреевичу, вбежал и вспомнил, что нет его, что он в колхоз ушел, а Константин Иванович — с ребятами в парке. В углу винтовка стояла, схватил ее. Но что толку? Ведь она не заряжена. Я — к столу, дернул ящик — не заперт. Сунул руку и нащупал в углу под бумагами коробочку с пулями. Как раз в это мгновенье во дворе послышался страшный звериный рык.

Когда я выбежал из дому, я увидел такую картину: ребята — с ними и Ника — во весь дух удирают к мосту, за пруд. Направо, возле дома, стоит Сергей Сеновалыч и здоровенной дубиной отбивается от Полкана. А Полкан так и кидается на него, ощетинясь, и вот-вот схватит за горло.

Но вот Сергей Сеновалыч изловчился и крепко ударил его. Полкан отскочил и побежал прочь по направлению к мосту, где уже ревели от страха ребята. Я пустился ему наперерез. Сергей Сеновалыч закричал что-то диким голосом. Полкан остановился, повернулся и побежал прямо на меня. Морда в пене, глаза мутные, страшные.

Он был шагах в десяти от меня, когда я прицелился и выстрелил. Он вскинулся и, словно споткнувшись, ткнулся мордой в траву.

Я подбежал к нему. На лбу, чуть повыше левого глаза, сочилась кровью небольшая ранка. Теперь уж он не был страшен. И мне вдруг до слез стало его жалко.

«Бедный Полкан! И это я, я убил его!»

Прибежали ребята, Сергей Сеновалыч, окружили Полкана. Всем было жалко. Я помню гневный взгляд Ники. Она топнула ногой и закричала на меня:

— Зачем, зачем ты убил его? Как тебе не стыдно!

— Да что тут стыдного-то? — недоумевал Сергей Сеновалыч, вытирая лоб рукавом. Он весь вспотел, когда отбивался от Полкана. — Так ему и надо, невеже! Он бабе-то моей всю коленку изгрыз. Что теперь делать? Вон доктор говорит — в Москву надо везти. А девчонка с кем останется?

У него была дочка, совсем еще крошка, лет двух.

— Это счастье, что он застрелил. А то бы он всех перекусал…

Но Ника не слушала его и твердила свое:

— Как тебе не стыдно! Как тебе не стыдно! Я никогда, никогда не прощу тебе этого!

Голос у нее дрожал, в глазах были слезы. Мне и самому хотелось плакать. Я отнес винтовку на место и ушел, в поле, к кирпичному заводу.

Грустно мне было. Мне казалось, весь мир от меня отвернулся и я никому уже не нужен. Серафим раздружился со мной. Ника тоже никогда не простит мне за Полкана, и теперь я навеки потерял ее дружбу, а она только еще начиналась. И Полкан меня мучил. Он стоял перед глазами и укорял: «За что, за что ты меня?.. Ведь я хороший был пес».

Размышленья мои прервал звонок к обеду. Когда я пришел на террасу, я с удивлением узнал, что я, оказывается, герой, что я спас ребят не без риска, потому что мог промахнуться, и тогда Полкан разорвал бы меня в клочья — ведь он большой и сильный был пес, да еще бешеный. На меня смотрели почтительно, как на героя. Даже Николай Андреевич ласково похлопал меня по плечу и сказал: