В лагере

— А ведь хороший был и, право, рискованный выстрел. Молодец!

Одна Ника не признавала меня за героя и вовсе не смотрела на меня. Да и я, откровенно признаюсь, нисколько не чувствовал себя героем. Что за доблесть в десяти шагах убить несчастное животное! Я отдал бы все, лишь бы не числился за мной этот подвиг.

Поздно вечером вернулись наши путешественники с жуками, бабочками и с травами в папках. Им, конечно, тотчас же рассказали о необычайном происшествии. Серафим с любопытством посмотрел на меня и ничего не сказал, но во взгляде его было что-то хорошее, дружелюбное. Мне показалось, что он уже одумался и стал прежним Серафимом: что-то понял, с чем-то примирился и успокоился. Шутовства и неловких потуг на веселье уже не было и следа, и я этому только порадовался.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Жена Сергея Сеновалыча уехала в Москву, и наши девочки взяли шефство над ее толстощекой и забавной дочуркой Катей. В особенности Ника. Такой уж был нрав у нее: увлечется чем-нибудь и уже ничего другого не замечает и не видит. Она нянчилась с ней целыми днями: на руках носит, за ручку водит, кашкой кормит, спать укладывает, танцует с ней, из песка пышки делает и все разговаривает о чем-то. Кате, по-моему, никогда еще не было так весело, как в эти дни. Она привязалась к Нике. Увидит ее и тянет ручки к ней: «Ни… ни…» и ножками топ, топ.

— Ах, ты, «Ни-ни» моя! — вскрикнет Ника, подхватит ее, зацелует и начнет куролесить.

А на меня она все еще дулась, все еще не могла простить мне Полкана. Я не подходил к ней, и мы не разговаривали.

В эти дни я сдружился с Тошкой, ходил с ним виды снимать, помогал пластинки проявлять в подвале. Мне хорошо с ним было. Он был добрый малый и все уговаривал меня помириться с Серафимом:

— Ну чего вы? Не понимаю… Если он не хочет первый, так ты подойди и скажи: «Э, ерунда это все, Серафим!» Вот и все. Не люблю, когда ссорятся. И что с вами такое случилось?

— Да ничего, Тошка! Я и сам не понимаю, отчего так вышло. Так, глупость…

— Ну, я вас помирю, обязательно помирю! Чудаки вы какие-то! Оба говорите, что непрочь помириться, а не миритесь. Ну и делайте, как хотите.

Когда мы занимались чем-нибудь сообща, мы почти всегда разговаривали с Серафимом. Это, так сказать, по делу. А как кончалось дело, так мы расходились в разные стороны и уже больше не разговаривали. Ледок между нами таял, но очень медленно.

Как-то я проходил мимо пристройки, в которой жил Сергей Сеновалыч. Дверь была открыта настежь, и я видел, что там возле Катиной кроватки сидят Муся и Ника и о чем-то разговаривают. Я сейчас же отвернулся и хотел пройти мимо. И вдруг из двери высунулась Муся и крикнула мне:

— Саша, поди-ка сюда!

И лицо у нее лукавое-лукавое.

Щеки у меня так и запылали. Я это чувствовал. И неловко и стыдно мне стало чего-то, но я пересилил себя и с напускным равнодушней спросил:

— Ну, что тебе нужно?

— Да иди, иди сюда, не бойся. — И засмеялась.

Я вошел. Ника сидела с каменным лицом и смотрела на меня взглядом, совершенно ничего не выражающим. Я ничего не понимал. Чего они хотят от меня? И вдруг они переглянулись, фыркнули обе и залились самым развеселым смехом. И я засмеялся, сам не зная чему. Я видел, что я прощен и дружба моя с Никой восстанавливается.

— Да что с вами?

— Ничего, ничего! А Ника на тебя больше не сердится, — объявила Муся.

— Да и не за что было сердиться. Ведь мне самому было жалко…

— Жалко, а убил, — все-таки упрекнула меня Ника. — Хорошо, что ты не возомнил о себе, что ты и в самом деле герой, а то я ни за что бы не стала с тобой разговаривать. Ну, ладно! Довольно об этом. Знаешь, что мы с Мусей придумали? Сегодня вечером, когда все уснут, мы удерем из дому, — знаешь, куда? В луга, куда ребята ездят в ночное. Они сегодня опять там будут. У них там весело, костер горит, сказки рассказывают. Я ведь никогда не бывала в ночном, и Муся тоже. Только слышала, а я все хочу видеть своими глазами. Но мы боимся одни. Пойдем с нами! Только, пожалуйста, не говори, что нельзя, что могут узнать… Мы и без тебя все это знаем. Говори, пойдешь или нет?

Я понимал, конечно, — зря они это придумали, но обрадовался, что наконец помирился, что теперь мы вместе будем проказничать, пахнул на все рукой и согласился.

— Только никому, никому не говори! У вас слышно наверху, как бьют часы?

— Конечно, слышно.

— Ну, вот и хорошо! Как пробьет двенадцать, так ты в окно и — в парк, и жди у первой скамейки. Только не засни.

Я дал слово, что никому не скажу, не засну и ровно в двенадцать часов буду в назначенном месте.

Проснулась Катя — розовая, пухленькая, с нежными золотистыми волосиками, села в кроватке и защебетала, как птичка:

— Ни-ни! Абаб…

Ника взяла ее на руки и весело закружилась по комнате.

Муся зажгла керосинку и поставила на нее кастрюлю с манной кашей. Мне уже нечего тут было делать, и я ушел.

По-моему, ничто так не соединяет людей, как общая тайна. Умом-то я еще не понимал тогда этого, а сердцем все-таки чувствовал, что вместе с тайной появилось что-то новое в наших отношениях с Никой, что я для нее уже не как все, что тайна замыкает, отдаляет нас ото всех и сближает друг с другом. Я носил эту тайну в груди, радовался и с нетерпением ждал полночи.

Вечером, когда мы расходились спать, Ника с Мусей многозначительно посмотрели на меня. Я кивнул головой, и мы все трое засмеялись.

— Чего вы? Чего вы? — залюбопытствовали ребята.

Но мы ничего не сказали и побежали спать.

Я разделся и лег. Через четверть часа все угомонились, и стало тихо во всем доме. И в парке — ни шороха, ни шелеста.

Но вот Тошка замычал и что-то забормотал во сне. Я не люблю, когда бормочут во сне. Что-то жуткое есть в этом бессмысленном ночном бормотании. Как будто не спящий это, а кто-то другой, сумасшедший, притаившийся в комнате, лепечет всю эту чепуху. Нервы мои напряглись. От глубокой, полной тишины звенело в ушах.

«Бам!»

Я вздрогнул. Это часы внизу пробили половину одиннадцатого. Полтора часа еще ждать. Я лежал с открытыми глазами и был уверен, что ни за что не засну. Я думал о чем-то. Мысли, безвольные, ясные, неудержимо неслись одна за другой, как облака, как тени. И вдруг я ясно-ясно увидел перед собой отца Ники. Он почему-то был страшно злой и даже свирепый какой-то. Он наступал на меня, размахивал руками, топал ногами, кричал, бранил за что-то. Я ждал уже — вот-вот он схватит меня за шиворот, приподнимет и ударит со всей силой о землю. И вдруг откуда-то выскочил Полкан и, вступаясь за меня, кинулся на него, как тогда на Сергея Сеновалыча, с каким-то странным, автоматически размеренным лаем: «Ам! Ам! Ам!»

Я очнулся.

«Бам! Бам! Бам!» били часы внизу.

«Да неужто я спал? Вот так так! Хорошо, что не проспал. Но сколько же это — одиннадцать или двенадцать? Впрочем, все равно. Лучше уж там подожду, а то опять засну».

Я вскочил, оделся и — на подоконник. Задел стакан ногой. Он повалился набок и звякнул, зарокотал ребрами, катаясь по блюдцу. Серафим зашевелился — проснулся, должно быть. «А что, если и его позвать с собой? — подумал я. — Да нет, не пойдет он! Да и девочки просили никому не говорить».

Я постоял, подождал, когда он затихнет, заснет. Шурша ветками, спустился по тополю вниз и пошел потихоньку в черную-черную аллею к скамейке.

Там никого еще не было. Я сел и стал ждать. Через минуту, не больше, послышались шаги, шопот и еле сдерживаемый смех. Это Муся и Ника.

— Саша, ты здесь? Давно ты?.. А Муся, чудачка, струсила и не хотела итти.

— Да-а, темно-то как…

— Ну, теперь уж рассвет скоро, — сказал я, чтобы успокоить Мусю. — Ночи-то короткие стали.

— Так идемте скорее, — заторопила нас Ника. — А то придем к рассвету… что же это за ночное!

Мы пошли. Ночь была темная. В двух шагах уже ничего не было видно. И все спало кругом, притаилось, притихло. Муся трусила, вцепилась в меня, за рукав, и серьезно уговаривала не итти дальше, вернуться назад. Мы с Никой подсмеивались над ней и шли дальше. Прошли парк и стали спускаться в овраг.