Мальчий бунт

2. Огненное колесо

Огонь кружился, рассыпая искры, все тише и тише. Вдруг, вместо света, Мордан услышал несколько хлопков. Колесо погасло. Разостлался дым. Темно. Мальчишки радостно вопят: «Ура!» — «Ага! Это хозяин именинник: Тимофей Саввич! В хозяйском саду фиверки пускают… Значит третий май. Соловьиный день. Сегодня соловьи запевают…».

Мордан прислушивается, и ему кажется, что он слышит шопот листьев и запах черемухи. Мордан жадно дышит, и опять начинает медленно кружиться огненное колесо.

— Нет, лучше не надо, — шепчет Мордан и слышит под собою два голоса: женский и мужской:

— Дыши, дыши. Очнулся. Этот будет жив.

— Где это его?

— В школе. Это, должно быть, ученик. Принесли с циркулем в руке: сжал мертвой хваткой. Вон на столе лежит. Должно быть, защищался… Повидимому, его ударили ногой против сердца. Смотрите, какой кровоподтек…

— А тот? Гармонист?

— Кончается…

Мордан чувствует, что у него изо рта вынимают что-то вроде соски…

— Через час, — приказывает мужской голос, — дайте ему еще дохнуть кислородом.

— Слушаю, Иван Петрович…

Мордану хочется открыть глаза, чтобы понять, где он, но выжидает. Слышны шаги. Голоса смолкли.

Мордан открыл глаза. Белые стены и белый потолок. Койки. Около коек столики. Трепещет золотая с голубым бабочка газового рожка:

— Это я в больнице… Надо дра́ла. Голову зачем-то завязали.

Мордан пытается подняться: в ушах зашумело, в бок кольнуло, как ножом. Огненное колесо издали встает угрозой и начинает медленно вращаться… Сев на постель, мальчик выжидает; когда колесо остановилось и пропало, осматривается: на спинке кровати висит еще не убранная его одежда. На соседней койке навзничь лежит Ваня-Оборваня, оскалив зубы с приоткрытыми глазами. Рядом с ним на столике гармонь. Мальчик, забыв про колесо, поспешно одевается; обулся; подумал — и сунул в карман циркуль и, приоткрыв дверь, выглянул: коридор пустой. Мордан прокрался к выходу на двор. Испугался — когда визгнула блоком дверь. Охваченный на дворе ядреным холодом, — изумился, что над Никольским стоит ночь. Синие звезды в темном ясном небе — как льдистые снежинки в крепкий февральский день с чистого неба. Никто не приметил, что Мордан ушел из больницы. Улицы были тихи. Вдали скрипят шаги. Мордан притаился за деревом. Мимо, посреди улицы прошел патруль солдат; на винтовках — штыки. Солдаты повернули на Главную, а мальчик побежал сначала к переезду — но, увидав, что там ходит солдат с винтовкой на плече, решил вместо мальчьей артели — в казарму к Шпрынке… На улицах лишь кое-где горели фонари. Корпуса Саввы Морозова стоят темные, — а окна Викулы Морозова светились… На морозе Мордан забыл про боль и огненное колесо и бойко взбежал по ступеням лестницы в казарме, но как только открыл дверь в комнату Поштенновых, так потерял силы и едва не упал. В комнате было шумно от говора и жарко от дыхания: людей набилось пропасть. Меж кроватей даже стоял народ, плотным строем спин закупорив проход.

— О! — ты воскрес? А Приклей сказывал, тебя убили, — радостно встретил Мордана Шпрынка, спрыгнув с полатей. — Я в больницу два раза бегал — да гонят — пронырнуть хотел, по шапке дали. Кто тебя? Погодь, мы отплатим!.. Уж Танюшка по тебе плакала!

— Не знаю кто. В душу меня били. Очухался — гляжу — в больнице — ну, я в бежку.

— У нас тут дела! Губернатор приехал. Полк солдат пригнали. Еще казаков полк везут. Надо быть, завтра сражение пойдет. Танюшку Анисимыч в Ликино к дяде Григорию от греха отправил. Мужики теперь к Анисимычу все прильнули, собрались: «что делать?». Лезем на полати, послушаем…

Мордан с трудом поднялся за Шпрынкой на полати и лег с ним рядом, свесив голову вниз. В комнате было накурено, газовый рожок едва мерцал. Ткачи и ткачихи стояли тесно плечом к плечу посредине, на сундуках и окне тоже стояли люди. Тут были посредине трое: Анисимыч, Лука и Васька Адвокат… Мордан, превозмогая боль в боку, слушал гомон, стараясь понять, о чем шумят. Смотрел на тех, кто стоит на окне, и почему-то в сизом тумане его больше всего привлекал Лука — он был бледен, но ясен лицом и, глядя перед собой куда-то вдаль, тихо улыбался. Он показался Мордану похож на ту статую, что разбили в школе…

— Надо ему про циркуль сказать! — подумал Мордан, — Шпрынка, что я тебе скажу: я у Шорина в дому штучку одну взял, — циркуль. Вот беда!

— Эх, ты! Как это. Ведь, сказано было ничего не грабить — ну, сломал бы, да кинул.

— Жалко. Кружки больно хорошо выходят.

3. Три речи

Лука, Анисимыч и Волков не пытались унять гомон ткачей, терпеливо выжидая, когда люди устанут от крика и духоты… Вскоре так и случилось. Переставали кричать свое и сердито взывали к троим стоящим на окне:

— Чего вы стоите истуканами? Васька, говори, что делать будешь.

— Кашу заварил Анисимыч — а мы расхлебывать?! Пришипился, чорт щербатый!

— Лука, как до дела дошло — схоронился и не видать!.. Охмуряют народ православный…

Анисимыч вдруг, словно вора на базаре заметил, завопил, приседая и топая по подоконнику:

— Держи! Держи его!

Всё сразу стихло. И одна из ткачих с недоумением спросила в общей тишине:

— Кого держать-то? Никто не бежит!..

— Вот умница, бабочка, — похвалил Анисимыч: — охмурялы-то только дураков подцепляют… А такую умницу, поди, не охмуришь! Братцы! Это за ворами на базаре мужики бегут, да кричат: «держи его!». А вор то же: «держи его!». За суматохой и не разберешь — кто вор и кто кого ловит. Вот и вы нас теперь честите чуть не ворами. Кабы я вор был, закричал бы — «держи его», да сам дра́ла. Ищи потом виноватых. А вон, умница, бабочка-то, что говорит: «кого держать, никто и не бежит». Верно: мы не бежим никуда от вас. И не валим со своей головы вину на чью-нибудь. Набедокурили малость — ничего, поправим. Вот что, ткачи, это мы только основу насновали — теперь будем ткать. И скажу вам еще больше: много лет ткать будем, пока хозяина спихнём. А теперь только основа на новое. Надо стан заправлять. Чтобы узор выходил, надо карты пробить — а рапорт у нас широкий — рисунок новомодный. Завтра нас губернатор спросит: по какому случаю безобразие?..

Анисимыч замолчал, ожидая ответа.

— Это не мы, а зуевские, да мальчишки…

— Ну, вот опять «держи его». А зуевского кто убил? — Губернатор так вам, пожалуй, и скажет: чего на других валите? хозяйское бей, громи, а как до вашего добрались — так колом по башке?..

— Говорили, надо мирный бунт делать…

— Вот! Мужик задним умом крепок. А нам надо вперед смотреть. Значит, крепко стоять — один за всех — и все за одного. Стекол не бить. Товар не теребить, машин не портить, — а главное, ребята: вина не пить, надо погодить. Зуевских, да мужиков теперь не будет — по всем дорогам заставы поставлены не пропускать никого — теперь уж не придется нам на других валить, да кричать «держи его». Мальчиков тоже унять надо, чтобы не шалили…

— Ну, ладно, а ты губернатору — что скажешь? Всё вычитываешь, как псаломщик — да пра! — А что делать, не говоришь. Запутлял ты нас в историю, окаянный — говорила Поштеннова Дарья.

Анисимыч ударил себя по лбу рукой и, сделав расстерянную рожу, обернулся к Волкову и спросил плаксиво, тоже женским голосом:

— Вася! А? Чего мы губернатору скажем… А-а?

Ткачи засмеялись… Ткачихи закричали изо всех углов:

— Не надо с губернатором. У него с Морозовым печки-лавочки. И губернатор и прокурон — все закуплены. Царю надо бумагу послать!..

Анисимыч опять обратился к Волкову:

— Вася? А? Царю, говорят, бумагу надо послать.

— Царю! Не надо губернатора. Царю!

— Вася! А?

Волков крикнул:

— Красавицы, погодите. Гармонии у меня нет, а то бы спел с вами песню:

Разлюбил меня милёнок —

я рыдаю, как ребёнок!

Напишу царю бумагу,

а сама в могилу лягу!

Вот вы, красавицы, — песню эту составили — так думаете, что царю до всего дело: и милёнок разлюбил, так царю бумагу писать. Царю, милые, не до вас. Вы думаете, царя-то купить нельзя? Я что вам скажу. Теперь Александр Третий. А был Александр Второй. Так вот Александр-то Второй — у него уж и сын лысым был, а самому на седьмой десяток перевалило — слышьте, бабы — приглянулась ему барышня Долгорукая…