Светлана

Он много раз думал об этой первой минуте встречи. Как поздороваться? За руку или...

Надя немедленно разрешила его сомнения, звучно по­целовав в обе щеки. Но когда Костя сам захотел обнять ее, Надя, улыбаясь, отстранила его от себя.

 — Вот, познакомьтесь, пожалуйста... Это мой това­рищ...

К нему вернулась способность видеть что-нибудь в комнате, кроме Нади.

Комната была полна дыма, табачного дыма. На двух чертежных досках были наколоты два огромных черте­жа, кругом в деловом беспорядке лежали тетради, гото­вальни, счетные линейки и очень толстые учебники.

А в самом центре дымовой завесы стоял недоумеваю­щий молодой человек в круглых очках. Он был немного старше Нади и Кости, из тех непропорционально высоких и узкоплечих молодых людей, про которых говорят уже не «этот высокий», а «этот длинный». Он вежливо протя­нул длинную узкую руку: — Бочкарев.

 — Лебедев, — ответил Костя, стараясь не раздавить эту слабую, вялую руку.

 — Вы работаете, — сказал он. — Надя, я сейчас уйду, ты прости, что я так поздно, я только на самую малень­кую минутку.

Надя запротестовала и заставила его сесть. Посыпа­лись неизбежные бессвязные вопросы и ответы. Надя крикнула в дверь:

 — Мама! Мама! Посмотри, Костя приехал!

Александра Павловна, только что проверявшая запо­ры на двери в передней, удивленная, воскликнула:

 — Откуда приехал? Костя, как ты вошел? Каким об­разом?

Надя ответила с исчерпывающей точностью:

 — С фронта. Через окошко.

«Очкарик», как мысленно уже окрестил Бочкарева Костя, вернулся к своему чертежу и счетной линейке.

В разговор он не вмешивался. Что это? Деликатность или, наоборот, презрение?

У Очкарика был очень ученый вид, и Костя чувство­вал себя по сравнению с ним безнадежным мальчишкой.

Надя заметила все: и медали, и новый орден, про ко­торый Костя еще не успел написать, и Костино загорелое лицо, «прямо даже странно видеть по сравнению с обык­новенными людьми».

Александра Павловна два раза сказала, что уже пер­вый час, и три раза спросила Костю, подсев к нему, страшно ли было на фронте.

Надя раскрыла пузырек с тушью:

 — Ты не обидишься, если я буду чертить?

— Когда сдаете?

 — Завтра.

Костя взял со стола толстый кирпичеобразный учеб­ник в девятьсот страниц. Перелистывая учебник, вдруг сказал грустнее, чем ему самому хотелось бы:

 — Эх, когда-то я буду опять сдавать что-нибудь?

И вдруг отозвался Очкарик из своего угла:

 — Ничего! Вы еще молодой. У вас все впереди, и экзамены, и зачеты.

Что это? В утешенье говорится? Или, наоборот, хо­чет подчеркнуть, какой Костя по сравнению с ним без­надежный мальчишка?

Потом Костя услышал, как Александра Павловна ше­потом спросила Надю:

 — Костя будет ужинать?

Надя гневно дернула плечом. Костя встал:

 — Ты завтра с каким поездом поедешь?

 — Семь сорок.

 — Можно, я за тобой зайду?

...Мама, кажется, не ожидала, что он вернется так бы­стро. Но в кухне уже был приготовлен бак с горячей во­дой, мохнатое полотенце и Костины домашние тапочки.

Тапочки оказались малы. Костя, надев их на босу но­гу и примяв задники, прошлепал из кухни по коридору и с удовольствием посмотрел на белые простыни и знако­мое пушистое одеяло.

Уже лежа в постели, он спросил по возможности рав­нодушным тоном:

 — Кто этот Очкарик там, у Зиминых?

 — Какой «Очкарик»? — переспросила мама. По зву­ку ее голоса было ясно, что она уже поняла какой.

 — Ну... Очкарев, Бочкарев? Как его там?.. Студент тоже.

 — Алеша Бочкарев? Он на одном курсе с Надей.

 — Здесь живет или в Москве?

 — Здесь, на Первомайской улице. Да неужели ты его не помнишь? Он у меня был одним из самых прилежных читателей. Впрочем, он постарше вас. Когда он кончал, ты, по-моему, еще не очень чтением интересовался...

 — Должно быть, главный отличник у них? — презри­тельно фыркнул Костя.

 — Да, он как будто хорошо учится.

Главный отличник... И Надя главная отличница... Занимаются вместе... Живет вредоносный Очкарик на Первомайской улице... И ездят они каждый день вместе в институт. Очкарик отдает Наде свой плащ, если дождь пойдет... Очкарику Александра Павловна говорит: «Ведь вы ее до самого дома проводите?»

Мама потушила верхний свет и поцеловала Костю:

 — Спи, милый!

Укладываясь поудобнее, Костя пробормотал что-то о своей ненависти к тыловым крысам. Но мама всегда лю­била справедливость.

 — Между прочим, он был контужен под Сталингра­дом, — сказала она, — и после этого его демобилизовали.

 — Кого? — хмуро переспросил Костя, уже прекрасно поняв кого.

 — Алешу Бочкарева.

Мама осторожно дотронулась до Костиной забинто­ванной руки:

 — Не болит?

 — Нет.

Он взял мамину руку и прижал ладонью к своей щеке:

 — Мама, я дурак?

 — Пока не замечаю этого.

Перед тем как начать видеть сон, Костя успел поду­мать, что его мама обладает ценным и редким (для роди­телей) качеством: у нее есть чувство юмора.

А Зинаида Львовна долго еще не ложилась. Ей был дорог каждый час, каждая минута, которые ее мальчик проведет с ней. Она сидела в темноте и слушала его ды­хание.

Она разбудила его ровно в шесть. Ее удивило, как бы­стро он проснулся и встал, удивила неторопливая быстро­та его движений.

Он вошел в кухню со стаканом в руке:

 — Горячая вода есть?

Он стал наливать из чайника.

 — Постой, детка, — сказала она. — Еще не вски­пела.

Когда Зинаида Львовна вернулась в комнату, она увидела, что «детка» сидит перед зеркалом и намыливает кисточкой щеку. Зинаида Львовна всплеснула руками:

 — Котя, ты бреешься!

Разумеется, Надю пришлось ждать. Костя это пред­видел и вышел из дому с запасом в десять минут. Костя ходил по террасе и поглядывал в сторону Первомайской улицы, откуда, по всей логике вещей, должен был по­явиться ненавистный Очкарик.

Он появился гораздо позднее, когда Надя и Костя уже пересекли базарную площадь. Он появился вдалеке, в другом конце площади, и, приветственно помахав длин­ной рукой, исчез за домами. Он шел к станции парал­лельной улицей, самым неудобным путем, который толь­ко можно придумать, и самым грязным путем.

На платформе Костя увидел его еще раз, опять из­дали. Приветственный взмах длинной руки — и Очкарик понесся к самому дальнему вагону, в хвосте поезда.

О, деликатный Очкарик! Ладно, живи, Очкарик! Учись в институте вместе с Надей, можешь даже отдавать ей свой плащ, чтобы она не промокла под осенним дождем! А я повоюю и за тебя, поскольку ты герой Сталинграда. Но дай мне эти две недели почувствовать себя по-настоящему дома. Дай мне хоть на минуточку — по утрам и вечерам — забывать, что я младший лейте­нант Лебедев, и быть просто Костей Лебедевым.

Учись, Очкарик! Но помни, что ты должен учиться хо­рошо, ты должен учиться отлично, не напутай чего-ни­будь со своей счетной линейкой, помни, что ты учишься не только за себя, а и за меня — младшего лейтенанта!

Иван Иванович всегда входил в класс со звонком. Ни на полминуты раньше, ни на полминуты позднее. А в конце урока — последняя фраза объяснения, короткая пауза и вместо точки звонок, возвещающий перемену. Каким образом, ни разу не взглянув на часы, Иван Ива­нович умел так точно рассчитывать свое время, было загадкой для всей школы.

Иван Иванович преподавал математику в старших классах, а арифметику только в четвертом «А», временно заменяя заболевшую учительницу.

Девочки из старших классов спорили, даже пари дер­жали: может ли Иван Иванович опоздать или пропустить урок? Утверждали, что может, конечно, только новички, Все хоть немного знавшие Ивана Ивановича понимали, что это случай невероятный.

Вот и сегодня. Не успела старательная и старенькая тетя Мариша в школьной раздевалке подойти к рубиль­нику и оборвать на высокой ноте звон, разносившийся по всем этажам, а Иван Иванович уже в дверях.