Володя

Так поставила дело мать, и отец охотно ей подчинялся, и в семье царил дух благопристойности и взаимопомощи.

Мать была интеллигентней отца, хоть и называлась скромно — домашняя хозяйка. Отец, например, неважно знал музыку. Отец мог взорваться по ничтожному поводу, мог по-женски раскапризничаться. У него иногда срывались вульгарные, плоские выражения, вроде: «перебрал рюмочку», или «пусть он это своей бабушке расскажет», или «что я — рыжий, что ли?» Мать же была безупречна. Ее безупречность наполняла Олега нежной гордостью; но чувство к отцу не страдало от этого сопоставления, Олег был достаточно умен и широк, чтобы не придавать значения мелочам. Так ли важно, что отец неважно знает музыку? Он делает большое дело, все его уважают, и те знакомые с известными и уважаемыми именами, которые дают Олегу научные журналы и отвечают на его трудные вопросы, — это знакомые отца, отец их лечит и ввел их в дом. Отец был краеугольным камнем семьи, фундаментом, на котором мать возводила свою педагогическую постройку.

А что ее педагогика призвана благотворно влиять не только на Олега, но и на отца, — это Олег тоже видел прекрасно, это мельком его забавляло и еще больше сближало с отцом, ставя их как бы на одну доску: двое мужчин, добровольно и добродушно признавших моральное превосходство женщины и вверившихся ей (разумеется, до той черты, где начинается область мужского призвания и мужской независимости), это было в глазах Олега и красиво и правильно, и поднимало всех троих на новую какую-то высоту.

…Олег сидел и решал задачу. Лампа в оливковом бумажном абажуре смугло светила на его узкое лицо с узкими глазами и острыми скулами.

Он решил задачу. Ему захотелось пить. Он вышел в столовую и налил себе воды из чайника на буфете и услышал — у отца разговаривают. Голос отца и чей-то незнакомый, голос молодого мужчины. Олег не вслушивался.

Но голоса поднялись, и несколько слов зацепили его внимание, и он услышал «ты», сказанное молодым голосом.

«Ты»?.. Во всем мире он не знал, кроме себя, ни одного молодого существа, которое с такой непринужденностью, с таким сознанием своего права могло бы сказать «ты» его отцу. «Ты должен», — сказал этот молодой.

— …Я не хочу, — сказал отец, и было слышно, что он удручен, — не хочу, чтобы ты меня судил слишком строго, послушай…

Кто же это судит отца, и отец, удрученный, стоит перед судом и оправдывается?

— Володя, это всегда был несчастный, безответственный характер!

— Допустим, — сказал молодой непреклонно. — Скорей всего так. Вот именно несчастный. Что из этого следует? Что ее надо бросить без помощи?

Олег подошел ближе к отцовской двери.

— Слушай! — сказал отец. — Я не по бархатной дорожке шел…

Сейчас будет про пароходы, как он их грузил. Маленькая папина слабость эти пароходы.

— …Для вас работал, чтоб вы не голодали!

— …А она?! Ни с чем не считалась…

— …Ей так плохо, как только может быть, — сказал молодой. — …Ее надо поднять, понимаешь? Поставить на ноги; а то что же это… Я один не справлюсь, понимаешь? Мы вдвоем должны.

— Но почему я должен?! — крикнул отец. — По какому закону я обязан расхлебывать кашу, которую она заварила, мы четырнадцать лет врозь, смешно!

— Вот — потому что тебе смешно, а ей не смешно, вот потому ты и обязан! — сказал молодой резко.

Олег стоял у отцовской двери. Он не подслушивал, просто считал необходимым дослушать этот разговор. И, стоя у закрытой двери деловито и нахохленно, с руками, засунутыми в карманы, он дослушал до конца.

— …Когда позвонить тебе? — спросил молодой.

— У нас сегодня что? — спросил отец покорно. — Позвони в пятницу.

— Пока, — сказал молодой.

— Будь здоров, Володя.

Олег ушел в свою комнату. Было бы в высшей степени глупо и бестактно подвернуться им сейчас под ноги… Хлопнула выходная дверь.

Он вернулся в столовую. И отец туда входил из передней.

— Кто это был? — спросил Олег. — Папа, кто это? — повторил он, вслед за отцом войдя в кабинет.

— По делу, — отрывисто ответил отец. Он стоял спиной к Олегу, закуривая.

— Почему он говорит тебе «ты»?

— Тебе показалось.

— Ну что ты, папа, что за ерунда… Это мой брат?

Отец оглянулся. Рука с папиросой дрожала у губ.

— Я не позволю задавать вопросы! — закричал он гневно и бестолково. Кто, что, почему!.. До всего дело… Ни малейшего уважения… Воспитали! Иди, я занят!

И Олег вспыхнул. Взрослые люди, мыслящие люди, и вдруг ложь и истерика!

Хорошо. Он будет действовать так, как находит нужным.

Кто запретит ему? И разве можно иначе?

…Наклонясь над гулким пролетом лестницы, он позвал:

— Володя!

Он выскочил на улицу. Охватило ветром, снегом. Запахнул пальто на груди, озираясь.

Вдоль набережной несся мелкий снег, и в обе стороны уходили под фонарями темные фигуры, — который из этих людей был брат?.. Олег крикнул в косо несущийся белый дым:

— Володя!

Изо всех сил крикнул.

На крик оглянулись двое. Один остановился. Олег побежал к нему, тот стоял и ждал.

— Володя?

— Да? — откликнулся Володя сдержанно.

— Здравствуй!

Володя молчал.

— Я Олег Якубовский.

Они пристально всматривались друг другу в лицо.

Володя протянул руку.

— Владимир Якубовский.

— Послушай, нам надо поговорить, — сказал Олег, задыхаясь от волнения, но озабоченно-деловым тоном.

— Ты уверен, что надо?

— Да. Уверен.

— О чем?

— Я хочу тебе сказать. Очень важное.

Володина настороженность причиняла Олегу боль.

— Важное?.. Ладно, проводи меня до остановки. Мне на Кировский завод.

— Ты работаешь на Кировском заводе?

— Собираюсь.

— Послушай, тебе сколько лет?

Слова срывались с Олеговых губ без задержки, бурно.

— Шестнадцать. А тебе четырнадцать, верно?

— Ты знаешь, — значит, ты знал обо мне? Что я существую — ты знал?

— Знал.

— Давно?

— Всегда знал.

— Что ты говоришь. А я о тебе никогда… ничего… Любопытно, зачем они это делают? Как ты считаешь?

— Что делают?

— Ну вот это: что я не знал о тебе совершенно. Зачем они скрывают? А? Из педагогических соображений?

— Не знаю! — ответил Володя, поведя плечами. Он никогда не понимал, для чего нужно отцу и мачехе скрывать, наводить туман… Олегу, видимо, это так же ненужно и обидно, как ему, Володе.

— Оберегают наши юные души? Или боятся нашего осуждения?

— Может, и то и другое, — сказал Володя.

— Боятся, чтобы я не осудил отца. Бедняги. Тоже ведь нелегко — вечно бояться осуждения, верно?

— А еще бы. Так вот поэтому не надо скрывать.

— Конечно! Насколько лучше — откровенно! Сообща можно все обсудить и решить, и ни у кого ни перед кем не будет страха.

Они шли рядом по кромке Марсова поля, утонувшего в сугробах. Снег был в спину, не мешал.

— Постой, не беги так. Я хочу тебе сказать. Из-за того, что у них там между собой что-то получилось или, наоборот, не получилось, разве значит, что мы не должны быть братьями? Не только по фамилии, ты понимаешь? — а вообще.

— Нет, конечно, — снисходительно согласился Володя. — Я разве говорю, что значит?

— Ты не говоришь, но ты уходишь от меня.

— Ты не думай, пожалуйста, что я к тебе что-то такое питаю. Какие-нибудь нехорошие чувства. И не думаю питать, чего ради. Просто меня парень ждет.

— Что за парень?

— Один парень, мы с ним работали на военном заводе.

— Танковый завод?

— Завод, где директором товарищ Голованов, — все, и больше ничего.

— Ах, понимаю… Послушай, это ты про свою маму говорил, что ей очень плохо?.. Извини, я слышал. Она сильно больна, да?

— Об этом не будем, — сказал Володя.

— Хорошо. Извини. Послушай, а где ты живешь? У тебя есть где жить?