Володя

Понадобилось сходить в аптеку; ему было стыдно выйти из дому. Эта улица, где все друг о друге все знают! Мрачный, шел он, сверкая черными глазами.

Вернулся, — в кухне была хозяйка, она сказала как могла громче:

— Вот ты на оборону работаешь, а она о тебе думала? Она об ухажерах думала.

— Будет вам, — сказал Володя.

Мать стояла на коленях возле кровати и плакала.

— Я перед всеми виновата! — плакала она. — Перед тобой виновата, перед ней виновата.

Она о девочке своей говорила. Девочка лежала на кровати, развернутая, и вытягивала вверх крохотные кривые дрожащие ножки.

— Володичка, — в голос зарыдала мать, — ты на папу сердишься, Володичка, если бы ты знал, как я перед ним виновата!

И, схватив его руки и прижимаясь к ним мокрым лицом, рассказала, как она живет. Рано утром она относит Томочку в ясли. Это далеко, другой конец города. На работу приходит усталая, голова у нее кружится, она плохо соображает и делает ошибки. Ее уволят, уже уволили бы, не будь она кормящая мать. И что ужасно, вместо того, чтобы признать свои ошибки и просить извинения, она, когда ей делают замечания, раздражается и грубит, — правда, как это на нее не похоже? но она очень нервная стала. Грубит людям, которые жалеют ее и держат на работе, хотя давно бы надо уволить. А здесь, дома, ее ненавидят. Когда она приходит к колонке за водой, женщины расступаются и пропускают ее, и пока она набирает воду, они стоят и смотрят молча; а уходя, она слышит, что они о ней говорят. Она не смеет покрасить губы, — начинают говорить, что она еще у кого-то собралась отбить мужа. Ох, уехать бы! Вернуться в Ленинград, где никто ничего не знает! Там люди так настрадались, никто и не спросит, даже рады, наверно, будут, что вот маленький ребеночек, новая жизнь там, где столько людей умерло…

И мать вскрикивала, как в бреду:

— Я не хочу жить! Я не хочу жить!

— Пока что надо здесь на другую квартиру, — сказал Володя, со страхом чувствуя руками, как колотятся у нее на висках горячие жилки.

— Думаешь, это просто? Думаешь, я не пробовала? Никто не пускает с ребенком. Или хотят очень дорого… И все равно эта женщина и туда придет. Она ходит всех настраивает, как будто она тоже не могла бы быть одинокой, она тоже могла бы!

— А если попробовать написать отцу?

— Нет. Я не могу.

— Ничего особенного: чтобы прислал тебе вызов.

— Он не пришлет, — сказала мать с отчаяньем. — Он рад, что мы тут, что нас нет в Ленинграде.

Томочкины ножки развлекли ее в конце концов. Она стала губами ловить их и целовать и, целуя, вся еще в слезах, смеялась тихо, чтоб хозяйка не услышала и не осудила за смех. А Володя думал — как же она дальше, что с ними делать…

Он написал отцу, что матери плохо живется в Н., она болеет, устала, и чтобы отец прислал ей вызов и денег на дорогу. Деньги она отдаст, вернувшись в Ленинград и продав что-нибудь из мебели.

Отец отозвался довольно быстро. Письмо было раздраженное. Ленинград не санаторий, жизнь тут не приспособлена для поправки здоровья. В Н. первоклассные поликлиники и врачи, можно лечиться от чего угодно. Что касается усталости, то все устали, верно? Вообще самое лучшее — чтобы Володя не вмешивался в отношения отца и матери, сложившиеся так, а не иначе в силу причин, Володе не известных.

Володя ответил: хорошо, он не будет вмешиваться ни в чьи отношения; но просит отца прислать вызов лично ему, Володе, а он, приехав, уж сам займется делами матери.

Так как на это письмо ответа не было, он написал то же самое еще раз и послал заказным.

Тем временем уехал Ромка. У него в Ленинграде нашелся двоюродный дядька, он вызвал Ромку, — бывают же такие двоюродные дядьки, — и Ромка отбыл, разрываемый надвое восторженной преданностью Ленинграду и привязанностью к заводу, где было у него и счастье и горе, где он оставил родную могилу на опушке леса за аэродромом… Володя все ждал ответа от отца, а мать перестала ждать, уж ничего она больше не ждала хорошего.

К ней привязались разные недомогания, она старела, глаза потухли. Утром ей трудно было подняться с постели, она задыхалась от приступов удушья. По-прежнему носила Томочку в ясли и потом брела на работу, еле волоча ноги.

А Томочка стала славная, веселая, с ямками на розовом налитом тельце, ее прикармливали в яслях и давали витамины.

Володя решил ехать без вызова. Его бы не отпустили, никто и слышать не хотел, чтобы отпустить его в такой момент. Но, толкнувшись напрасно туда-сюда, он догадался поговорить с Бобровым, и дело уладилось. Возможно, оно уладилось бы и раньше, в других инстанциях. Бобров был не самой важной инстанцией; но он был тот человек, которому на вопрос: «Почему хочешь уволиться?» — Володя смог ответить: «Нужно мать перетянуть в Ленинград, она попала в переплет».

— В какой? — спросил Бобров. И у Володи хватило духу рассказать, в какой переплет она попала, а другим рассказывать почему-то не хватало духу, слова застревали в горле.

— Дома стены лечат, так говорят?.. — сказал Бобров. — Ладно, через денька два зайди, скажу чего делать.

Он был человек, которому мало того, что все рассказать можно, — он пойдет к начальству, к любому начальнику пойдет и скажет: «Надо, товарищи, отпустить парня. Надо, надо. Где можно войти в положение — надо входить. По-человечески, по-хозяйски, как угодно рассуждая — надо».

Каждому необходимо в трудную минуту иметь такого человека, как Бобров.

Володя так в него уверовал, что тут же написал Ромке: «Скоро буду. Как насчет работы? Постараюсь выехать дня через два, три». Но прошло полторы недели, прежде чем Бобров уговорил начальство, и еще столько же, пока наложили все резолюции и оформили увольнение.

— Ну, ни пуха ни пера тебе, — сказал Бобров, прощаясь, — не поминай лихом уральцев, напиши, как добрался и устроился, и Роме там привет…

— Вот, — сказал Володя, явившись к матери. — Еду.

Она вздрогнула и просияла, — его отъезд в Ленинград был светлым событием, внушающим надежды, теперь она и для себя будет ждать перемен.

— Ты же мне сразу напишешь?

— А как ты думаешь?

— Я так буду ждать твоих писем! — сказала она, глядя на него с доверием и обожанием, как девочка на взрослого.

В тот вечер они допоздна шептались — строили планы. Мать починила Володины вещи и уложила в рюкзак.

Он сел в поезд без билета, и сначала все шло благополучно, но потом контролер отобрал у него документы, а его самого сдал проводницам в офицерском вагоне, и двое суток Володя ехал, все время ожидая, что на следующей станции его высадят.

Только когда проехали Волховстрой и контролер явился и, не сказав ни слова, отдал документы, — Володя понял, что боялся зря, что его довезли до Ленинграда.

Старый дом на Дегтярной еще постарел за эти годы, стоял обветшалый, насупленный и ничем не приветил Володю, не заметил его приближения. Почти все окна были забиты фанерой; уцелевшие стекла перекрещены косыми крестами из бумажных полосок, пожелтевших до коричневого цвета, словно опаленных на огне. Это те клеили, что потом уехали или умерли.

На лестнице было черным-темно — ни зги. Но Володя помнил, что внизу пять ступенек и в каждом марше одиннадцать, и не прикасаясь к перилам поднялся на четвертый этаж.

Позвонил. Звонок не действует.

Постучал. И еще. Никто не отзывается.

Достав ключи, отворил на ощупь. В полном мраке вошел в пустую холодную квартиру.

Выключатель щелкнул, — свет не зажегся. Или перегорела лампочка, или выкрутили ее, или не было тока.

Шагнув, нащупал дверь и осветил ее зажигалкой.

Откуда висячий замок на двери их комнаты? Маленький висячий замок на кольцах. Они с матерью его не вешали, просто заперли дверь на ключ. У них никогда даже не было никакого висячего замка. И колец в двери не было.