Джаваховское гнездо

В лице Дани появляется тревога. Напряжение застывает в лице, в бровях, губах и глазах.

— Это арфа. Твоя арфа, Даня, — говорит Нина, понизив до шепота свой гортанный кавказский говор. — Ты помнишь, как играла на ней?

По лицу больной пробегает судорога, первый проблеск мучительного старания припомнить что-то.

Потом лицо это делается опять безучастным, как маска. Тогда Нина оборачивается назад. За нею стоит Селтонет, позвякивая своими монистами, с горящим, как у кошки, любопытным взором.

— Подойди сюда, — приказывает ей Нина.

Не без робости молоденькая татарка приближается к ней. У нее гибкая, извилистая походка и хищное, выжидательное лицо.

— Что прикажет «друг» бедненькой Селтонет? Что желает от несчастной бедняжки Селтонет звезда души ее, Нина! — льстивым голосом осведомляется она.

Лицо Бек-Израил хмурится сильнее.

— Слушай меня, Селтонет. Брось свои выходки, хитрая девочка! Из-за твоего упрямства чуть не погибло это дитя. Если бы ты послушалась нас и не выбежала из кунацкой тогда и не сообщила бы этой несчастной так грубо и неумело ужасную весть о смерти ее матери, она бы не переживала того, что переживает теперь. Слышишь меня, Селтонет?

— Но что же может сделать теперь Селтонет, сладкий луч солнечного восхода, моя джаным-радость, черноокая царица моей души?

Черные брови Нины сходятся снова.

— Молчи, не кривляйся. Ты должна исправить свою вину. Слушай! Собери все свои силы и вспомни хорошенько тот вечер, как было все тогда, и повтори все, что ты сказала ей тогда, все, как было. Словом, сумей испугать эту девочку вторично точно так же, как испугала ее тогда, в первый раз! Поняла? Это нужно для того, чтобы привести в чувство, спасти эту несчастную, вырвать ее из того состояния, в котором она находится теперь.

— Поняла, радость моего сердца! Поняла тебя Селтонет.

— Ну, начинай! Я буду тут же, около вас.

Нина поднимает руку, повелительным жестом указывая на дверь.

Молоденькая кабардинка скрывается за нею, мелькнув пестрым нарядом и черными змеями кос. В следующий же момент она врывается в комнату. Ее лицо бледно. Нервно раздуваются тонкие ноздри. Пламенно горят глаза.

— Русская! — кричит она, заражая своим волнением больную. — Русская, слышишь? Твоя мать умерла! У нее остановилось сердце. Селтонет клала ей руку на бок и слушала. Сердце молчало. Она умерла, твоя мать!

Сначала глаза Дани так же тихи и прозрачны, как прежде. Потом вдруг, сразу затемнели они. Что-то зажглось в глубине их…

— Мама? — скорее угадала, нежели услышала на губах Дани Нина.

— Твоя мама умерла от разрыва сердца, моя девочка! Моя бедная девочка! Нет твоей мамы на свете! Мы уже схоронили ее! Плачь, милая, плачь!

За стеною Маруся Хоменко неопытными пальчиками перебирает струны, берет аккорды, наигрывая по слуху красивую, тоскливую песнь своей родины, песнь Кубанских станиц.

Под эти звуки рождается сознание Дани, светлеет ее разум. Доступны теперь ей слова: «Умерла твоя мама! Схоронили мы ее. Одна ты! Одна бедная, бедная сиротка!»

Нина чувствует, как дрожит у нее под руками худенькое тело, как трепещут плечики Дани. И вдруг стон горя и муки потрясает низкие своды Джаваховского гнезда:

— Где ты, моя мама? Мама! Мама!

И судорожно, мучительно рыдает Даня в объятиях княжны.

— Девочки, Люда! Идите сюда! Скорее! — кричит Нина.

Комната наполняется. Постель Дани окружают взволнованные лица.

— Она спасена! — говорит Нина, по-прежнему сжимая в объятиях плачущую Даню.

— В этом не могло быть сомнения, раз ты, «друг», взялась за это, — раздается за ее плечами.

— Кто это? Сандро?

Ну, конечно, он! Его глаза, полные обожания и преданности, подняты на Нину. Сандро любит больше жизни свою воспитательницу и вторую мать. Селим выходит вперед.

— Друг, — говорит он тихо, — она тоже будет наша? Дитя нашего гнезда, да?

Нина молча кивает головою.

— Нашей сестрою она будет! — вырывается у кроткой Гемы.

Нина улыбается ей.

— Добрая малютка! Такая чуткая в ее двенадцать лет!

Маруся Хоменко осторожно приближается к постели.

Тихонько кладет руку на белокурую головку, наклоняется губами к уху Дани и шепчет:

— Бедняжка, милая! Не плачь! Не плачь! Ты будешь с нами. Ты будешь нашей! Мы все сироты. И все счастливы с «другом» и тетей Людой. И все мы будем любить тебя! Да! Будем любить тебя, наша Даня!

В семь часов старый, но крепкий, как дуб, Михако в военном расстегнутом казакине подходит к столетней чинаре с подвешенным к ней гонгом и ударяет в него семь раз. Это значит: «Уже утро. Пробуждайтесь все в старом гнезде Джаваха!»

На половине девочек начинается суетня.

Они все спят в просторной комнате, все четверо: Селтонет, Маруся, Гема и Даня. Подле них комната тети Люды. Немного дальше — круглая, несколько мрачная, с выступом на кровлю, горница «друга».

На противоположном конце дома находится спальня мальчиков: Сандро, Селима и Валентина. Они спят здесь под надзором старого дядьки Михако. В доме есть еще кунацкая, столовая, рабочая горница и кухня, есть две комнаты для прислуги: одна для стряпухи Маро, а брат Маро, Аршак, молодой конюх, кучер и садовник Павле помещаются в другой.

Вокруг дома — крытая галерея. Кровля горской сакли, плоская терраса, обнесенная парапетом со всех сторон. Здесь на солнце сушатся дыни, персики, виноградные лозы и розовые лепестки для щербета. А вечером, когда багровое солнце прячется за горами, здесь собираются все обитатели гнезда полюбоваться закатом и горами.

Отсюда виден весь Гори, и его церкви, и мечети, его здания европейского и азиатского образца, с базаром, кривыми улицами и торговым кварталом армян.

Отсюда видна и широкая панорама гор. Синие, туманные, они кажутся полными веянья какой-то далекой могучей сказки, сказки о скованном богатыре Эльбрусе, который, потрясая цепями, приводит в движение моря и сушу.

Сад дает прохладу. В нем растут столетние каштаны, чинары и тополя. Ореховые кусты и розы сплетаются, как братья. О, этот запах медвяный восточных, мистических цветов! Какое сильное впечатление производит он на всех, попадающих сюда!

Даже бывший денщик старого князя, Михако, щуря от ярких лучей свои старые, но еще зоркие глаза, не может не улыбнуться ароматной цветочной ласке. Он улыбается, крестится, сняв древнюю свою казачью папаху, видавшую не один кавказский поход, и еще раз ударяет в гонг:

— Пора, милые, просыпайтесь!

С виду сонная, но очень деятельная Маро подает ключевую воду для мытья — огромный глиняный кувшин, полный студеной влаги.

Первой встает Гема. Пока Маруся еще нежится в постели, она пробирается к Дане, карабкается к ней на кровать и будит ее легким поцелуем.

— Вставай, моя роза, вставай.

Глаза Дани раскрываются.

— Вставай, нынче особый день!

— Почему?

— Разве ты не знаешь?

— Вот дурочка! Болтает с утра. Не дает спать, — ворчит Маруся Хоменко.

Она выглядит презабавной: растрепанная, румяная, с заспанным лицом. Гема улыбается.

— Завтра, цветик, праздник «друга» нашего — день рождения — и все мы кое-что приготовили для нее. Будет парадный обед, а ночью бал. Нынче после занятий, пока «друг» поедет за покупками в город, мы украсим гирляндами весь дом! Ах, как будет весело завтра, солнышко мое, мое счастье! Мальчики станут джигитовать и гости тоже. Потом будут плясать до утра, палить из ружей и жечь цветные огни.

— Бенгальские, — поправляет Маруся, снова высунув из-под одеяла кончик вздернутого носа.

— Все равно, — соглашается Гема. — Я хуже знаю по-русски, чем вы. Не все ли равно, как их называют? Приедут из гор Гуль-Гуль и Керим, а из полка князь Андро.

— Князь Андро? Кто это?

— Ты увидишь, узнаешь потом. Пока скажу тебе: князь Андрей, Андро-орел. Керим еще больший орел, только у него срезаны крылья.

— Ты говоришь загадками, Гема.

— Полно, цветочек. Я говорю, как умею. И как умею люблю тебя, Данечка-джан!