Джаваховское гнездо

Теперь ее мысли полны новой питомицей Джаваховского гнезда — этой молоденькой арфисткой, попавшейся ей на пути так неожиданно и странно. И она должна вернуть ей здоровье, должна дать возможность прожить светло и прекрасно на радость и пользу людям, как живет теперь она сама — Нина Бек-Израил.

— Вот еще азалии, Сандро. Вот розы. Смотрите, какая она красивая стала теперь!

— Покойники не могут быть красивыми, Гема.

— О, я не знаю, но, мне кажется, она так хороша.

— Скоро придет мама. Будут петь печальные напевы и понесут на Горийское кладбище гроб.

— Перестань, Гема! И без тебя тошно. Девочка третьи сутки не приходит в себя. Но она должна жить. Должна! «Друг» сказала, что она не умрет. Так и будет. Клянусь вам, так и будет! Да, вот увидите.

Русая головка трясет убедительно двумя пышными до колен косами, а румяное задорное личико полно милой настойчивости. Марусе Хоменко, при всем нежелании, нельзя не поверить.

— Ну, конечно. Выживет, что и говорить. Раз «друг» сама взялась за лечение, так иначе и быть не может.

Сандро пожимает плечами. Он верит в «друга». Так верит этот Сандро. Только личико Гемы, поэтичное, худенькое, все в голубых жилках, с большими карими печальными глазами, с темными локонами, выбившимися из-под мингрельской шапочки, полно сомнения.

Она лишь на мгновение увидела тогда, в тот роковой вечер, белокурую голову и синие, остановившиеся в горе глаза юной незнакомки и уже успела полюбить ее.

Юная гостья, точно сказочная фея, прилетела к ним из бури и ночи, в роковой час. Так неужели же она улетит опять? Неужели же умрет, как и ее мать? Невозможно!

— Девочки! Вот вам еще розы.

В маленькую часовню, куда члены гнезда собираются молиться по утрам и где теперь в глазетовом гробу лежит Анна Михайловна Ларина, украшенная цветами, входит еще кто-то.

Он меньше Сандро и уже его в плечах. Его руки белы и красивы. У него ноги аристократа по своему изяществу и миниатюрности. Скромный фасон ботинок не может скрыть их форму.

Ему лет около четырнадцати, но он кажется старше. У него чуть сощуренные, слишком усталые для юношеского возраста глаза. Надменное и серьезное лицо с тонкими, но некрасивыми чертами. Изящное, полное достоинства лицо. Он похож на переодетого принца в своем сером с красными газырями, как и у Сандро, бешмете, перетянутом таким же чеканным кушаком.

— А, Валентин! Наконец-то! Как хорошо, что ты пришел. Мы успеем украсить покойницу до панихиды. Но где ты взял столько красивых роз? — спросил Сандро.

— Мне их дал Павле из оранжереи тети Люды.

— Ты не видел Селима и Селтонет?

— Они оба над обрывом. Я видел торчащую бритую голову Селишки между скал. Баранья голова, что и говорить. Разбойник!

— Ха-ха-ха! Правда, что разбойник! Правда, Валь?!

И Маруся Хоменко заливается смехом, по-детски хлопая в ладоши.

— Но ты с ума сошла. Здесь покойник! — произносит Сандро, и черные глаза его вспыхивают гневом.

— Пожалуйста, без замечаний. Я тебе не Гема. Ты мне не брат.

— Ты и Гема — Кура и Рион. Две реки по нраву. Ты вечно беснуешься и хохочешь, она полна печали и тоски. С обеими, как с женщинами, возни немало.

Сандро говорит это сердито, передергивая плечами. Это его привычка — привычка маленького мужчины, помощника «друга».

Гема улыбается, Маруся конфузится и краснеет до ушей.

В четырнадцать лет не уметь себя сдерживать нисколько, да еще здесь, в присутствии смерти…

Она косится на глазетовый гроб, засыпанный цветами. В нем лежит незнакомая женщина с суровым, скорбным лицом. Или от игры зажженных свечей лицо ее кажется таким суровым?

Покойница, умершая в чужом доме, на чужих незнакомых руках, не успевшая проститься с дочерью, могла ли она отойти спокойно?

Жалость прокрадывается в веселое сердечко Маруси, вольной казачки с Кубани, умеющей звонко петь и звонко, заливчато смеяться.

Она берет розы, принесенные Валентином, и сыплет их на мертвую грудь.

Как сквозь сон слышит Даня странные, полные тоски напевы. Или это на самом деле сон?

Иногда, открывая глаза, видит она чистую, светлую комнату, выкрашенные голубой масляной краской стены и клочок синего неба. У окна — старую чинару. Она, точно сторож, караулит окно. Под нею цветут розы.

И опять слышатся напевы, тягучие, больные, напоминающие что-то горькое, мучительное из далекого детства.

Но что, припомнить нельзя. Нет сил на это.

У своей постели она часто видит ту, к которой так повлекло ее недавно.

Но когда именно — она тоже не может этого постичь. Печальные глаза, седеющие волосы, нежное лицо.

Раз она спросила:

— Кто вы?

Та отвечала кротко, чуть слышно:

— Та, кто любит вас.

С этим ответом снова впала в забытье Даня.

А в это время отпевали и хоронили на соседнем Горийском кладбище ее мать.

Но она этого не сознавала.

В эти ужасные дни у нее была горячка.

— Ну, что, как дела, сердце мое Люда?

— Нина-джан, ей лучше, она приходит в себя.

— Наконец-то. Мои снадобья помогли телу. Теперь попробуем помочь ее мыслям и душе.

Нина Бек-Израил, названная княжна Джаваха, девушка лет восемнадцати, кажущаяся много старше своих лет, с черными, туго заплетенными косами, с почти суровым лицом, с проницательным, властным взглядом, подходит к постели больной.

Ее сильная, скорее мужская, нежели девичья рука осторожно опускается на белокурую головку.

На исхудалом лице Дани нет ни одной мысли. Это маска. Красивая маска. Скульптурное в своей неподвижности лицо.

Ее душа спит. Спит сном безумия.

Это видно. Мысль улетела из этой прелестной головки.

— Люда, — говорит Нина, и ее гортанный голос приобретает несвойственную ему мягкость и доброту, — Бог посылает в наше гнездо новое живое существо. Мы берем его на свою ответственность. Люда, слышишь, сестра души моей?

— Да, Нина. Иначе не может быть. Она — сирота. Мы обе поклялись ее матери не оставлять Дани.

— Я поклялась ей, кроме того, сохранить ее. И я должна исполнить свою клятву, Люда. Эта девочка на пороге безумия. Она умерла для здравой мысли, для разума. Но мы должны вернуть ей снова способность жить здоровой, мыслящей, ясной, разумной жизнью или…

— Или?

— Или она выздоровеет совсем, или нервная горячка вернется снова, и она погибнет.

— Нина!

— Да, Люда. Разве ты не знаешь, что первым условием спасения является риск? Риск на грани смерти или победы. Слушай меня, моя Люда.

Я должна испробовать одно опасное средство, чтобы вернуть ей разум. Я знаю, это очень рискованное средство, но…

— О, делай все, что знаешь, Нина! Я верю в твою мудрость и силу!

Слезы загораются в печальных глазах Людмилы Александровны, «тети Люды», как зовут ее воспитанники Джаваховского гнезда. Загораются и пропадают снова.

Бек-Израил говорит:

— Люда, там в соседней комнате арфа. Вели Марусе Хоменко взять несколько аккордов на ней. Маруся обладает слухом и сумеет справиться с этой задачей. Какие-нибудь импровизированные аккорды. Это не трудно. Потом пошли ко мне Селтонет.

Люда уходит, чтобы исполнить поручение своей юной подруги-воспитанницы.

Нина стоит у постели больной, глядя пристальным взором в бледное, безжизненное лицо Дани, в ее синие глаза, такие красивые, но лишенные мысли.

— Даня, — тихо, но повелительно говорит Нина.

— Что?

Слабо и беззвучно падает это «что» с побелевших, слипшихся губок.

— Даня, тебе лучше? Не болит голова?

— Нет.

— Ничего не болит?

— Нет.

— Ты тоскуешь по маме?

— Нет.

— Ты знаешь, где она?

— Она рядом со мною!

— А ты?

— Во дворце из яшмы и гранита.

— Кто ты?

— Я — заколдованная царевна из волшебной сказки. Я сама сказка о таланте и красоте.

— Бедная Даня! Бедное дитя!

Легкие, чуть слышные аккорды звучат за стеной.