Глаза лесной чащи

Я пожалел еще раз и вот о чем: прут, которым я наказывал, был тонок.

ХОЗЯЙКА РЫЖЕЙ ШУБКИ

Охотник Зернов придавил сапогом попавшую в капкан лисицу и поднял над ее головой приклад. Еще секунда, и зверек перестанет грести ногами шершавый снег, а в глазах померкнет этот белый мир, расчерченный темными мазками деревьев, ручьев и скал.

Меня обожгла мысль: а не последняя ли это лисица в округе и не придется ли потом ставить ей памятник?

- Семка! - крикнул я. - Остановись!

Приклад дрогнул и опустился в снег. Продолжая держать лису, охотник посмотрел па меня из-под густых черных бровей. Сказал:

- Понимаю. Но и ты пойми: я - охотник, и это моя работа. Если не можешь смотреть, отвернись.

Был он, конечно, прав, и я отвернулся. Зря я напросился в напарники к Зернову. Пойти бы лучше в горы с каким-нибудь природолюбом.

Когда я снова посмотрел на охотника, то он уже загребал лисицу крупитчатым снегом. Она еще била лапами о молодой дубок и судорожно вздрагивала.

- Такое наше дело. Тем и живем. И планы тоже имеем,- сказал он, глядя в сторону, на отбеленную выемку. - На обратном пути заберем ее. А сейчас пойдем вон к тому ручью. Там мои капканы на куниц и кошек.

Пока дошли до устья ручья, впадавшего в пенистую речку, осмотрели десятка два капканов, расставленных на бревенчатых переходах, и сняли две куницы-белодушки. Бить не пришлось: все они были неживые.

Разговор не вязался. Вроде что-то невидимое встало между нами. Речка плескалась в своем тесном ложе и яростно бросалась на скалы, точно хотела убрать их с пути. Зернов долго смотрел на стремительный поток. Потом сказал:

- Вертайся-ка. Собери улов и отнеси в балаган. А я пройду по Сосновой балке. Там у меня еще капканы.

Я с радостью пошел назад. По пути положил в рюкзак застывших куниц. Но, подойдя к лисе, увидел у ее заброшенной снегом головы продушину, а ее огнистая шерсть едва заметно вздрагивала. Живая?! Не может быть! Но, подняв ее за шубку, ощутил под пальцами теплоту А в пути отчетливо почувствовал за спиной в мешке возню. На душе стало радостно, и я не заметил, как побежал к темневшему впереди балагану Скорей отогреть, спасти!

Балаган, срубленный когда-то охотниками в пять венцов и накрытый дубовой щепой, обветшал и прогнил, но еще не пропускал воду, держал тепло и был удобен для ночевок. Двери плотно прикрывались. Посредине - каменный очаг, у правой и левой стен - деревянные нарки для спанья. Все застлано сухим трескучим папоротником.

Положил рюкзак, смотрю, лиса забарахталась сильнее, чем в дороге. Бросил на тлеющие угли щепок, раздул огонь. Развязал рюкзак и сделал шаг назад. Вдруг из него выткнулась острая мордочка и уставилась на меня. Шагнул вперед - лиса мигом выпрыгнула и, приседая па поврежденную капканом правую заднюю ногу, ушла в темный угол.

Ни за что, думаю, не позволю Семке убивать. Приручу и отдам ребятам в школьный живой уголок. А то у них там одна мелюзга…

Давно просят они принести им какого-нибудь большого зверька. Вот и вчера, когда мы с Зерновым собирались в горы, приходила юнатская делегация, напоминала зверьке. Что же, теперь, кажется, будет у них настоящая лиса. Пусть ухаживают, наблюдают. Сколько же она пробыла в капкане? Сутки? Двое? Здорово, пожалуй, оголодала. Протянул вперед кусок вареной свинины, начал осторожно подходить. Вытянула шею, понюхала, фыркнула и ускакала в другой угол. Не голодна или, может, не ест свинину? Нашел в Семкиных запасах вяленую козлятину. Подал - схватила. Прилегла на папоротнике, начала жевать.

На дворе, когда я запасал на ночь дрова и ходил к ручью по воду, солнце уже собрало с гор лучи, и синий вечер залег в ущельях. Вернувшись, развел большой костер. Скоро явится Семка. Как он отнесется к ожившей лисе?

Уже в сумерках под его ногами послышался скрип примороженного снега. Вошел, плечистый и сутулый, бросил у двери шкурку дикого кота и, словно продолжая свои думы, пробасил:

Не знаю лучше куничьих мест, чем в Сосновом, а поймался только этот мышатник, - кивнул он на шкурку.- Нй одного куничьего следа. Как будто перекочевали куда… Ну что ж, сниму шкуры с лисы и куниц, а потом - за ужин.

Я посмеивался в душе, когда он, выложив из мешка куниц, недоуменно уставился на меня.

- А где рыжая? Не принес, что ли?

- Как же, - говорю, - принес. Но дай слово, что не убьешь ее.

- Жива, значит? - И увидев в углу лису, закончил с иронией: - Живуча! Придется еще раз.

- Не смей, Семен!-твердо сказал я, встав перед ним. - Школьникам для живого уголка отнесу.

Он сердито ругнулся и начал молча готовить свой «Южный» суп, который очень любил и брал в лес десятками пачек.

Когда ужин был готов, он отставил котелок, чтобы пища немного остыла, прилег на свои парки и сразу задремал.

Лег и я, но только притворился спящим. Смотрел вполглаза, что будет делать лисица. Не будет же она такой спокойной всю ночь. Вот она осторожно подскакала ко мне. Понюхала руку, прислушалась. Потом приблизилась к Зернову. Постояла возле него. Затем обследовала дверь, посмотрела на потолочный дымарь. Направилась к котелку с супом. Сдвинула носом крышку, хлебнула раз-другой. Суп был, видно, еще горяч для нее, и она начала обследовать стены, мягко похрустывая папоротником.

Как хотелось ей уйти в родную стихию! Мысленно я ставил себя на ее место. Наверное, я перебрал бы десяток возможностей, чтобы стать свободным, и воспользовался бы какой-то из них, пусть даже неудачно… А что если отпустить ее, пока Зернов спит? Нет, ее очень ждут ребята. У них ей будет хорошо. Окрепнет, наберется сил, привыкнет к людям.

Остановилась, наконец, у того места стены, от которого потягивало морозцем. Долго скреблась там, помахивая, как фонариком, концом хвоста. И вдруг затихла. Сделала гнездо и улеглась? Не верилось. Приблизился, посмотрел. Лисы ее оказалось, а под папоротником в стене дыра. Бревно там сгнило, и ей не стоило большого труда, чтобы сделать в нем лаз.

- Семен,- кричу,- проснись! Лиса ушла!

Охотник сразу сел и, шумно зевнув, спросил:

- Сам, наверное, выпустил?

- Нет, ушла. Вон там в гнилом дереве сделала щель и только что выбралась.

Зернов схватил ружье, и мы выбежали из балагана.

Над горами висела полная луна, и снег был расписан хитро сплетенными тенями. Лиса метрах в пятнадцати темным шариком катилась в низину.

- Подержи,- сунул мне ружье охотник.- На трех лапах не уйдет, догоню.

Он быстро нагнал лису. Но почему-то не взял. Остановился. Бросал в нее снежками, пока она скрылась за ультрамариновым увалом.

Вернулись в балаган. Я не стал спрашивать, почему он не поймал пленницу. Это можно было понять по улыбающемуся лицу охотника. И еще по тому, как он, хлебая суп, впервые интересно говорил о повадках зверей, сожалел о том, что в лесу все меньше становится дичи.

И уже в полусне до меня дошло:

- Брошу промысел. Пойду лесником или егерем. Сопливость вдруг прошла. До спа ли, когда рядом с тобой зверобой перерождается в зверолюба? Хотелось сказать Зернову, что-то важное, запоминающееся, но свежих и точных слов не приходило на ум, а обычные не достигли бы цели, напротив, могли бы, пожалуй, повредить. Сожалел, что ребята и на этот раз не получат в свое распоряжение большого зверька. Но пусть потерпят, старая лисица могла и не прижиться в неволе. Весной постараюсь отыскать ее гнездо и взять для детей малыша. Это будет вернее..

СОЛЕНАЯ ВОДА

Орешина, под которой мы отдыхали с лесником Денисом Глуховым, стояла на жухлой полянке и напоминала постового в накидке из зеленых лоскутиков. Летний зной выпаривал горную округу, и к небу шли прозрачные облачка, чтобы потом вернуться на землю дождем пли градом.

В горах мы пробыли дольше, чем рассчитывали, и еще вчера из провизии осталась только коробочка соли. Настроение было прескверное. Денис дремал, нацелив сивую бородку в листву дерева, а мне не спалось: мучили духота и боль в натруженных ногах, отчаянно хотелось есть.