Улица моего детства

И всю обиду мою словно рукой сняло.

Примерно через час, когда все уже занялись своими делами, на пороге возникла Инжибийке. Сначала тихо приоткрылась дверь, и в образовавшейся щели показались один ее глаз и светлая косичка. Она, конечно, прикидывала, можно ли ей незаметно прошмыгнуть в комнату. Заметив Инжибийке, мать схватилась за палку, которую всегда держала за шкафом, и замахнулась — скорее, чтобы припугнуть, нежели ударить. Инжибийке вмиг исчезла, словно ее и не было.

Но если она после какой-нибудь очередной проделки не появлялась слишком долго, а за окном уже смеркалось, мать начинала беспокоиться.

— Ступай, Айбийке, позови эту дурочку. Скажи, что я прощаю ее, — говорила она всегда с тревогой в голосе. — Еще собаки где нападут…

Но Инжибийке, несмотря на то, что от горшка два вершка, совсем не боялась аульских собак, пусть хоть самая злая, пусть хоть только что с цепи сорвалась.

— Если смотреть собаке прямо в глаза, то она сама тебя испугается, — уверяла сестренка хвастливо.

А я окидывала взглядом ее худенькую фигурку, торчащие в разные стороны светлые тонкие косички, всматривалась в ее чуть раскосые светло-карие глаза, в которых всегда прячется плутоватая улыбка, и думала про себя: что же это у нас в ауле за собаки такие, если боятся эту маленькую забияку! Не знаю, боялись ли ее собаки, но Инжибийке их действительно не боялась. Даже мама, собираясь поздно вечером угостить соседей мясным супом или пловом, брала с собой Инжибийке.

Только две огромные собаки кузнеца Алыпкаша, который жил от нас домов за восемь-десять, оказывается, свирепо лаяли на Инжибийке, когда она входила к нему во двор Оба пса были привязаны к столбу толстыми цепями, сработанными самим Алыпкашем. Зачем он держал таких злых собак, никто не ведает — был бы побогаче других, тогда понятно, а то ведь жил как все.

Отправилась как-то Инжибийке к дочери кузнеца поиграть. Будто мало у нее подруг поближе к нашему дому. Вошла во двор. Но как бы грозно ни смотрела она на рвущихся с цепи собак, те и не думали ее пугаться. Наоборот, так рассвирепели, что цепи не выдержали и порвались. Собаки сбили девочку с ног. И, не выбеги на ее истошный крик хозяйка, несдобровать бы храброй Инжибийке.

Сестренку срочно отвезли в районную больницу, чтобы сделать необходимые уколы.

— Ну как, будешь еще собак дразнить? — спросила я у нее после возвращения из больницы.

— Они же первые начали, — ответила она, насупившись.

— Как это? — не поняла я.

— А вот так. Они первые залаяли. А это значит, они на своем языке говорят самые обидные слова. Ну я и показала им язык…

«РАЗБОГАТЕЕМ, ДОЧКА, РАЗБОГАТЕЕМ…»

Ни на одной карте не найти названия нашего аула. Обидно даже. Напрасно искала я его на карте и когда уже училась в школе, не переставая удивляться тому, что могли позабыть о существовании такого красивого аула. И все думала с возмущением: «Чем же лучше те места, которым посчастливилось быть отмеченными на карте? Ведь над нашим аулом то же небо, те же облака, то же солнце, та же луна, а вот такого клуба, такого канала и реки, наверное, и вовсе нигде нету». Так я думала, потому что места краше не знала. Я бывала и в других аулах, но они не шли ни в какое сравнение с нашим.

У нас дома стоят вдоль одной длинной прямой улицы. Чтобы попасть в аул, надо сначала перейти по ветхому деревянному мосту через реку Шобытлы, широкую и плавную, очень спокойную, в самой середке заросшую зеленым камышом; берега ее покатые и тоже зеленые, бархатистые, покрыты низкой сочной травой, которую особенно любят телята и гуси. Перейдя через мост и сделав двадцать — тридцать шагов по пыльной дороге, надо перейти еще и канал, вырытый вручную в довоенное и военное время. От Шобытлы пользы мало, потому что течение у нее чересчур тихое, а летом, в самую жару, когда воды нужно как раз побольше, Шобытлы и вовсе пересыхает Вот и пришлось, по рассказам отца, провести в засушливую степь канал от самого Терека. И колхоз наш родился одновременно с каналом. Здесь стали впервые сеять пшеницу, рис, сажать овощи. Вода изменила облик степи. В прежние времена в этих местах только пасли овец, коров, лошадей и верблюдов. А теперь еще и пашут, сеют.

Отец рассказывал, что земля здесь, веками вытаптываемая скотом кочевников, никогда досыта не утолявшая жажду, была твердая как камень. И все-таки люди без помощи машин, собственными руками прорыли глубокий канал. «Нет ничего на свете, с чем бы не справился человек, если к силе своей еще и смекалку приложит», — любил повторять отец.

Прямо от канала и начиналась наша улица. Упиралась она в самое красивое здание аула, одно крыло которого занимало правление, а другое — клуб. За ним раскинулся обширный колхозный двор, обнесенный саманным забором. В этом дворе находился и гараж для двух грузовых машин. Несколько тракторов, косилок и комбайн стояли под навесом. Тут всегда пахло керосином и машинным маслом. Запах этот, как ни странно, обожают мальчишки. Наверное, потому они и избрали это место для своих игр. Двор был большой, просторный, и они день-деньской гоняли по нему мяч, сшитый из лоскутов и туго набитый ватой.

Недаром говорят: где вода, там и красота. Наш аул все считали красивым, потому что в нем было много деревьев. По обеим сторонам канала ровными рядами стояли, трепеща серебристыми листьями, высокие тополя. И казалось, будто зеленым ковром отгорожен аул от степных суховеев. Возле канала, вдоль его берегов, люди разбили огороды, поставили сараи. Затем уже следовали дома аула, дворы. Это была восточная сторона селения. Мы жили на западной, в другом конце улицы. От нас до канала было довольно далеко. Зато совсем близко раскинулся фруктовый сад колхоза, а за ним — огромный виноградник.

На огородах колхозники сажали и фруктовые деревья. Возле дома во дворе сажать деревья было не принято. Наверно, потому, что привыкли степняки видеть перед своим жилищем открытое пространство. В большинстве дворов трудно было найти тень, чтобы укрыться от солнца. Но если на аул взглянуть издалека, то он казался очень зеленым.

И, случись мне куда-нибудь поехать, вскоре я начинала скучать, просто места себе не находила, потому что там или вовсе не было никакой зелени, а если и была, то такая скудная, что где уж до нашей. Подъезжая к нашему аулу на грузовике, а мы, как правило, сидели в кузове, я уже издали искала глазами тополя, и когда наконец находила их, то сердце билось от радости часто-часто, будто я все это время боялась, что они в мое отсутствие могут куда-то исчезнуть. Тополя росли так дружно и так ровно, что нигде, даже побывав потом во многих местах, в различных городах, мне не довелось видеть подобной прямой тополиной шеренги. По словам отца, их в свое время посадил один русский человек, которого пригласил в колхоз наш председатель. Он научил степняков возделывать сады, растить виноград, а потом уехал в свои родные края. Эти тополя еще и теперь называют «деревьями Ивана». Наш отец тоже многому у него научился. В ауле говорят, что у нашего отца золотые руки. Может быть, именно за это его и назначили бригадиром.

Наши деревья научили меня различать времена года: осень, зиму, весну, лето. Однажды, когда мне было всего лет пять, мама, прибирая в комнате, с беспокойством произнесла:

— На дворе уже осень, а у детей нет теплой одежды.

«Интересно, чем же осень отличается от лета?» — подумала я тогда и посмотрела в окно: такое же синее небо, такие же белые пушистые облака, и деревья такие же зеленые, и улица такая же пыльная, в точности так же сидят на телеграфных проводах птицы, и наша собачка Алабайпо лежит себе в тени дома и время от времени клацает зубами, это она пытается ловить мух. Никаких изменений. Как же это мама заметила осень? Я спросила у нее, и она объяснила, что осенью листья на деревьях желтеют, идут дожди, а птицы улетают в дальние края. Но ведь на дворе сейчас нет никакого дождя, и желтые листья не кружатся в воздухе, и птицы никуда не улетели. Нет, мама или чего-то напутала, или чего-то не договорила. Я думала об этом с утра и до самого полудня. А после обеда посадила Бегали (Кендали тогда еще не родился) на деревянную низкую тележку, которую отец сам смастерил, и потащила ее за веревку. Легко катилась тележка по пыльной улице, поскрипывая и постукивая деревянными колесиками. Прикатили мы с Бегали к каналу. Долго смотрела я на деревья, каждую ветку в отдельности разглядывала, даже шея разболелась. Те же зеленые веселые листочки о чем-то шепчутся между собой, не замечают, как и я, осени. «Нет, обманула меня мама, как иногда обманывают маленьких, нет нигде никакой осени», — решила я и медленно побрела по берегу, катя за собой тележку. Бегали сидел, держась руками за бортики, и что-то лопотал, вертя головой во все стороны. Вдруг на зеркальной поверхности прозрачной, почти неподвижной воды, в которой отражались перевернутые тополя и плавали облака, я увидела желтый листок, яркий, как солнечный зайчик. Печально плыл он один, чуть подгоняемый ветром, а деревья легонько махали ему ветками, словно прощались. И сразу же шепот зеленых листьев показался мне вовсе не веселым, а грустным. «Они плачут, — грустно подумала я. — Плачут…»