Улица моего детства

Мать никогда не сердилась на меня долго. Она знала, что я люблю молоко, подходила ко мне и ставила передо мной чашку. Вот так мы и мирились.

Да я и сама старалась не забывать, что я тунгыш. Если Инжибийке или Бегали порой позволяли себе капризничать из-за того, что им налили мало супу или не дали мяса, то я никогда не осмелилась бы так себя вести. Без разрешения матери, если она бывала дома, я никуда не отлучалась, потому что в любую минуту могла ей понадобиться. Никогда не спорила и не вмешивалась, как это делает Инжибийке, в разговоры взрослых. Но были у меня, как у тунгыш, и свои привилегии. Иногда и мне кое-кто завидовал, так как новую одежду обычно покупали старшей, а Инжибийке донашивала то, что оставалось от меня. Ей это, конечно, не нравилось, и она часто бурчала себе под нос:

— Почему я должна таскать эти обноски? Что я, хуже ее?

— Конечно, хуже, — отвечала мать спокойно.

— А чем хуже? — искренне удивлялась девочка.

— Ты на два года позже родилась, — смеялась мать. — Тем и хуже.

— Ну и что? И ничего не хуже. Мне тоже нравится все новое. Из-за ее старых платьев я и не вырасту совсем.

— Вырастешь. Но платья Айбийке тебе придется носить до тех пор, пока она не выйдет замуж.

— А когда она выйдет? — спрашивала сестренка с любопытством и тайной надеждой, что это случится очень скоро. Но, оглядев меня с ног до головы, а росточка я небольшого, презрительно усмехалась.

— Когда подойдет ее время, тогда и выйдет, — отвечала мать задумчиво. — Дожить бы мне только до этого дня.

— Я, наверное, постарею, пока она замуж выйдет, — с грустью замечала Инжибийке и вздыхала.

Мать улыбалась, и на этом разговор прекращался.

Но стоило мне надеть какую-нибудь обновку, как сестренка опять затевала ссору.

— Вот назло тебе, — сказала она как-то, когда я красовалась в новом платье, — вырасту раньше, чем ты, и выйду замуж. А ты так и останешься.

По обычаю, если младшая дочь выходила замуж раньше старшей, это считалось позором. Потому что старшую, будь она даже очень молода, никто потом не хотел сватать. Точно так же обстояло дело с сыновьями: жениться должен был сначала старший.

Мама, услышав слова младшей дочери, не на шутку рассердилась:

— Я тебе покажу, как выходить замуж раньше старшей сестры, ишь какая выискалась! Ты где это научилась так разговаривать? А ты видела в нашем ауле хоть одну девушку, которая бы опозорила свою сестру? А? Видела, я тебя спрашиваю?

Мать гневалась, а Инжибийке все нипочем, она продолжала стоять на своем, да еще и улыбалась.

— Все равно выйду раньше ее! Все равно! Смотри, какого она маленького роста, кто ее возьмет замуж! А я ждать, что ли, буду, пока она вырастет?.. — В глазах Инжибийке чертики, светлые, как у матери, волосы заплетены в косички, они так и подпрыгивают, потому что худенькая Инжибийке не может устоять на месте, крутится, вертится, пританцовывает.

— Уймись, наконец! — прикрикивает на нее мать. — Айбийке раньше тебя в люльке качалась, а значит, имеет право первой носить новое платье. И поругать тебя, и наказать тебя может. А ты должна ее слушаться и меньше огрызаться.

— Тебя слушайся, отца слушайся, всех остальных тоже слушайся. И Айбийке подчиняйся! А почему Бегали меня не слушается? Я же старше его.

— Айбийке же за ним смотрит.

— Пусть тогда Айбийке оставит его в покое, я сама буду за ним смотреть.

— Вот и хорошо, — радуюсь я возможности облегчить свою участь. — Попробуй, как это легко.

— Перестаньте! — шикает на нас мать, а по глазам ее я вижу, что на какой-то момент она пугается, что я и вправду оставлю братишку на попечение легкомысленной Инжибийке.

Почему-то в этот момент я вспоминаю о своей подружке Юмазиет, которая, в отличие от меня, была самым младшим в семье ребенком, и ей, по правде говоря, трудно было позавидовать — все ее шпыняли, все ей приказывали: «Подай то, принеси это!.. Положи на место!.. Не трогай!..» Бедняжка Юмазиет часто горестно вздыхала и говорила мне:

— Счастливая ты, тебе вот никто не приказывает, кроме матери. Я бы все стерпела, лишь бы быть старшей…

Ну какие еще привилегии у тунгыш?

Если в доме случались гости, то меня из детей представляли первой.

Мы с Инжибийке, несмотря на разницу в возрасте, были одного роста, поэтому кто-нибудь из гостей обязательно спрашивал:

— Которая из них тунгыш?

— Вот она, моя тунгыш, вот она, — легонько подталкивала меня вперед мать. — Хоть и не положено своего ребенка хвалить, а похвалю. Очень она мне помогает.

Услышав такое, Инжибийке прямо из себя выходила и назло матери и мне начинала баловаться при гостях.

Оглядев меня с ног до головы, словно я какая-нибудь вещь, гости улыбались и говорили:

— Как хорошо, Хадижат, что у тебя старшая дочь. Повезло тебе. С мальчишками так трудно. А дочь… Опомниться не успеешь, как вырастет. Дай-то бог, чтоб принесла она в твой дом куез.

Слово «куез» я слышала довольно часто, а вот что оно означает, не понимала. Однажды спросила у матери. Объяснять ей пришлось долго. Куез — это, оказывается, радость, которую дети дарят родителям, став взрослыми, добившись чего-то в жизни, заслужив уважение людей.

Мать очень любила это слово, часто повторяла его, при этом голос ее становился мечтательно-грустным. Очень надеялась она, что труды ее и заботы о нас не пропадут даром, что доживет она до того дня, когда принесем мы ей куез…

В ауле бытовал хороший обычай: кто едет в город — на базар ли, по делам ли, — тот непременно привозит гостинцы — яблоки, орехи, бублики. Знает: прибегут соседские дети и их придется угощать. О том, кто уехал в город, мы каким-то чудесным образом узнавали спозаранок и ждали, как самого близкого, родного человека. Особенно если тот живет по соседству.

Улица наша, хоть и длинная, но прямехонькая, и начиналась она от моста. Вот и поглядывали мы, играя во дворе или на улице, на этот мост. Чаще всего под вечер. Не идет ли кто с корзинками и сетками? Как правило, в город ездили женщины, и всегда группами. Едва завидев издалека возвращающихся, мы со всех ног бежали им навстречу, и каждый устремлялся к своей ближайшей соседке, брал из ее рук корзину, помогал донести до дома. Потом выжидали у дверей, пока женщины открывали сумки и, стараясь никого не обидеть, раздавали гостинцы.

Когда мне исполнилось шесть лет, мама сказала: «Теперь, Айбийке, стыдно тебе бегать за гостинцами. Ты уже большая девочка, к тому же тунгыш. А Инжибийке еще можно».

Я знала, что девочки и постарше меня бегают к мосту встречать возвращающихся с базара, но с матерью не поспоришь.

С того дня я больше никого не встречала за нашей околицей. Но Инжибийке, если бывала в этот день ко мне расположена, охотно делилась со мной орехами, половинкой яблока, бубликом.

В одно жаркое лето в наш аул переехала семья из города. По обычаю, все ходили к ним в дом, поздравляли с прибытием, знакомились. Являлись, как принято, не с пустыми руками, несли кто муку, кто лук, кто картофель, кто отрез на юбку или платье. Приезд в аул новой семьи считался хорошей приметой, добрым предзнаменованием. «Значит, — рассуждали взрослые, — аул наш богатеет, тянутся сюда люди». А вот если кто-то решался переехать из нашего аула в другой, то все печалились, выражали недовольство, ворчали: «Уезжает, позорит доброе имя аула, будто в другом месте ждут его не дождутся, будто там он счастья полный мешок найдет. Даже соседей не пожалел, а ведь сколько лет бок о бок прожили…» Правда, уезжающих из нашего аула было совсем мало. На моей памяти лишь одна семья подалась куда-то, поближе к своим родным, вот и все. Те, наверное, уговорили. Как ни говори, а близким людям жить вместе лучше. Так впоследствии и рассудили аульчане.

Конечно, приезжающих к нам тоже было не густо. Но тем больше радовались им.

В воскресенье и наша мама собралась пойти к новоселам, поздравить их с прибытием, пожелать счастья на новом месте.