Пароход идёт в Ростов

— Я тоже хочу кусать селёдку…

Мама отрезала ему узенький кусочек я глянула на братцев. Они не запросили, но смотрели так умильно, что мама молча отрезала и им по кусочку, потом глянула на нас с Наткой и отрезала ещё два куска.

Селёдка была отменно вкусной: малосольной, нежной, жирной, прямо-таки тающей во рту. Все были довольны. Но мама ещё не успела доесть, как Санька потребовал пить. Мама велела Натке достать из рюкзака эмалированную кружку. Однако ни в этом, ни во втором рюкзаке кружки не оказалось.

И тут мама наконец рассердилась и долго выговаривала Натке, которой было поручено это дело. Натка понуро молчала. А братцы, почуяв неладное, сейчас же воспользовались случаем.

— Тут в коридоре бачок с водой и кружка, — сказал Санька, — я пойду напьюсь, мама?

— И я, — вторил ему тоненький голосок Женьки.

— Ну вас! — гневно воскликнула мама. — Никогда не дадут поесть спокойно! Идите куда хотите, оставьте меня в покое.

Санька с Женькой выскользнули, как угри, в коридор. Опять в каюте стало тихо. Мама ела, то и дело поглядывая на дверь. Но братцы не спешили. Мама собрала всё и поднялась за ними. Но в этот момент в коридоре раздался шум, крик, и не успели мы выскочить, как дверь каюты распахнулась, и давешний толстый пассажир из третьей каюты ввалился к нам, держа братцев за шиворот.

— Уймите своих сорванцов! — сердито забасил он. — Вздумали обливаться, целую лужу там нахлестали!

Он подпихнул мальчишек и вышел. Мама плотно сжала губы и поставила Саньку лицом к одной стенке, между полками, а Женьку — к другой стенке. Потом велела Натке пойти вытереть лужу. Натка хмуро вышла, а я сделал вид, что поглощён книжкой. С этими братцами действительно ни минуты покоя…

Не более пяти минут простоял Санька молча, потом повернул плутоватое лицо с чёрными большущими глазами и тихонько так сказал:

— Ма-ам, в туалет хочу!

— Стой без разговоров! — сказала мама, не отрываясь от газеты.

Санька сморщился, будто ему уже невмоготу. — В туалет хочу! Ой, в туалет хочу!

— И я! И я! — пискнул Женька.

Стараясь быть спокойной, мама сказала:

— Миша, проводи их, ты ж видишь, одних их отпускать нельзя…

Натка вернулась и сказала, что проводница тоже рассердилась и не позволила ей вытирать, но предупредила, что в другой раз пожалуется штурману. Мама снова погрозила братцам. А я отложил книжку и повёл их в туалет. Я ждал их в коридоре. Они не задержались, и мы скоро вернулись в каюту. Но буквально вслед за ними влетела проводница и свирепо воскликнула:

— Опять весь коридор заследили! Окромя ваших, никто не сделает! — Она подскочила к Саньке и схватила его за ногу. — Показывай сандаль! Ну, так и есть, всю грязь притащили! — и так же стремительно выбежала из каюты, чертыхаясь и кляня всё на свете.

Я думал, что мама немедленно всыплет обоим, но её долготерпение оказалось неистощимым. Она подошла к братцам и сказала спокойно и властно:

— Раздевайтесь и ложитесь! Больше до самого приезда не выпущу вас из каюты!

Мальчики сникли, но повиновались беспрекословно, понимая, что можно заработать ещё более строгое наказание. И когда они улеглись, в каюте опять стало слышно журчание воды за бортом и мерное дрожание палубы от неустанной работы судовых машин.

Я держал раскрытую книгу, в руках, но мысли мои были далеко от Оливера Твиста. Смутные думы о будущем бродили в моей голове. Я очень люблю историю, мне кажется, что нет на свете ничего более интересного, чем открывать во всех подробностях прошлое человечества. И, мечтая о такой работе, я перебирал в памяти любимые исторические романы и думал о том, как много героических страниц прошлого ещё ждёт своего открывателя.

А в это время Дарья Филипповна вполголоса выражала своё сочувствие маме.

Ведь это же адский труд — растить пятерых детей. Мама отвечала немногословно, говоря, что детям на пароходе негде развернуться и оттого они балуются. Вдруг раздался требовательный голос Лёнчика:

— Пить хочу!

Я повернул голову. Мама спросила разрешения у Степаниды Поликарповны, взяла её стакан и велела Натке принести воды. Малыш привстал, обхватил обеими ручонками круглый стакан и жадно приник к нему губами. Но не успел я опустить глаза на страницу Диккенса, как раздался стук и звон. Осколки стакана запрыгали по полу. А у Ленчика задрожали губёнки, он всхлипнул и заплакал, вытирая ручонкой глаза:

— Стакашечка! Хочу снова стакашечку!

И вся его поза, и слёзы, и жалобный голосок выражали такое неподдельное горе, что неприятность с разбитым стаканом сразу померкла. Степанида Поликарповна неодобрительно поглядывала то на нас, то на Лёньку, то на разбитый стакан. И я подумал, что, будь она нашей мамой, не миновать бы лупцовки и Лёньке и нам.

Мама собрала осколки, послала Натку за веником и велела мне сходить в буфет, чтобы отдать Степаниде Поликарповне.

Буфетчика я видел ещё в момент посадки. Его невозможно было не заметить. Это был самый настоящий морской волк. Он был в полной капитанской форме (сначала я принял его за капитана), в зубах у него торчала огромная прокуренная трубка, седые усы запорожца свисали у него до подбородка. Какой-то матрос с мешком на плече, спеша, споткнулся о канат и чуть не упал. Буфетчик засмеялся, и его отвислый круглый живот весело заколыхался. Ну прямо как Тарас Бульба.

Он внимательно выслушал меня. Потом живот его заколыхался, он густо и зычно захохотал:

— Эхе-хе! О це штука! Ну и ну! — А отсмеявшись, сказал: — Отчего ж не помочь, хлопчик, я всегда людям помогаю… — и ушёл.

Подошла Натка, и мы стали дожидаться буфетчика. Наконец он вынес стакан и, протягивая мне, сказал:

— Полтинничек всего. Недорого, государственная цена.

— Как полтинник? — ахнула Натка. — Да он всего шесть копеек стоит, стакан!

— Ну, деточка, это же особый стакан, буфетный. Ты ж знаешь, буфетное всегда дороже.

Мне было всё понятно, но возвратить стакан Степаниде Поликарповне тоже необходимо, и потому я вынул полтинник.

— Вы, детки, если что, приходите, — ласково напутствовал нас буфетчик. — Я людям завсегда помогу…

Возвращаясь, я предупредил Натку, чтоб не говорила маме, сколько мы заплатили. Когда приедем, я отчитаюсь в деньгах, которые мне дала мама, а сейчас, при Степаниде Поликарповне, не стоит.

Мама успела уже успокоить Ленчика, он сидел на столике и, сонно качая головкой, таращил глазёнки в окно. Я демонстративно поставил стакан не на столик, а на полку Степаниды Поликарповны, чтобы показать, что мы ничего не должны ей.

Завечерело. Я лёг на полку, а Натка подсела к братцам, нетерпеливо ёрзавшим на своих полках.

— Давайте сказки рассказывать по картинкам, — сказала она. — Женя, ты первый! Начинай!

Женька окинул взглядом развешанные по стенам картинки и смущённо хихикнул:

— Да ну его! Я не знаю…

— Как это «не знаю»? — настаивала Натка. — Ты ж видишь, что нарисовано, вот и рассказывай! Давай постарайся. Потом Саня расскажет, потом я, потом Миша…

«Нет уж, только не я, — подумал я, со страхом вспоминая, как всю зиму братцы преследовали меня, требуя рассказывать им сказки. — В каникулы я не обязан сочинять».

Женя привстал, опёрся на локоть и, глядя на картинку, на которой были нарисованы два хоровода, начал тянуть:

— Вот это… э-э-э… Вот, значит… э-э-э-э… жили-были девочки… э-э-э… Захотели они играться… э-э-э… Встали в кружок и стали плясать… э-э-э… Вот и всё…

Продолжать дальше было свыше его сил. Однако Натка похвалила его и за это. Женька засиял от похвалы и уставился на братца. Санькин рассказ был более связным и длинным:

— Жили-были дети… в общем, мальчики. Ну, значит, пошли они в лес. Ну, стали там в кружок и давай плясать. А тут вон тот мальчишка вон тому как смазнёт… А тот этого в ухо… А большой их разнял…