О маленьких рыбаках и больших рыбах

День был веселый, солнечный, настоящий весенний. На вершинах еще безлистых старых лип и берез, которыми весь зарос наш маленький городок, оглушительно орали около своих гнезд белоносые грачи. Воробьи возбужденно чирикали в акациях. Бесчисленные ручейки, ручьи и целые бурные потоки с шумом, пеной и брызгами, блестя на солнце, неслись к реке вдоль покатых улиц. Ребятишки пускали в них кораблики, строили плотины и громко перекликались.

В детстве это весеннее оживление действовало на меня неотразимо. Особенно глубоко волновали меня весенние ручьи. Они как будто звали меня с собой и обещали мне что-то такое хорошее, что у меня дух захватывало от радости.

И сейчас, как только мы с Федей вышли на улицу, мне вдруг стало очень весело, захотелось сделать что-нибудь особенное, необыкновенное, как-то проявить себя….

Вероятно, и Федя чувствовал нечто подобное, потому что и он был беспричинно весел. Мы шли с ним и болтали всякий вздор, смеялись, а над чем — и сами не знали, толкали друг друга в лужи, брызгались водой.

Миша жил в большом старом деревянном доме на одной из нижних улиц города.

Через темные сени мы вошли в такой же темный коридорчик, в который по обе стороны выходило несколько дверей. Из ближайшей двери справа, откуда вкусно пахло печеным сдобным тестом, высунулась седая женская голова с красным разгоряченным лицом, в больших круглых очках. Ни о чем не спросив нас, голова кивнула на вешалку и, сказав: «Раздевайтесь, пожалуйста, и проходите в комнаты», — исчезла. И дверь за ней закрылась.

В дальнем конце коридорчика был виден свет, и оттуда доносились голоса, смех, пение и звуки какой-то музыки. Мы с Федей разделись, по коридорчику прошли в большую залитую солнцем комнату и остановились в дверях.

В комнате почти не было мебели — обеденный стол, шкаф с посудой, деревянный, ничем не обитый простой диван да несколько стульев — вот и все. Зато людей в ней было много. Впрочем, как потом оказалось, большую часть присутствующих составляли члены семьи Закатаевых. Здесь были три старшие сестры Миши, учительницы, его старший брат, реалист-семиклассник Коля, и младшая сестренка, беловолосая толстушка, гимназистка Оленька. И сам Миша, белобрысый подросток с длинными руками и ногами, с угловатым лицом, широким носом и толстыми губами, был тут же. Были и посторонние — двое или трое из молодежи да один пожилой уже человек с длинными висячими усами и клочком седоватых волос под нижней губой. С виду он был похож на сельского учителя.

Вся эта разношерстная публика сидела, собравшись в кучку, на диване и на стульях и весело о чем-то разговаривала.

На наше появление сперва никто не обратил внимания. Я сделал Мише знак рукой. Миша вскочил и, прежде чем я успел что-нибудь ему сказать, обхватил одной рукой меня, а другой Федю и так подвел нас к дивану и сказал торжественно, выпятив губы:

— Паша, позволь тебе представить моих новых друзей!

— Очень рада! Надеюсь, что твои друзья будут и нашими общими друзьями! — благосклонно и также не без некоторой торжественности ответила Паша, старшая из сестер Закатаевых, очень похожая лицом на Мишу.

Остальные присутствующие замолчали и, как мне показалось, с любопытством и насмешливо на нас смотрели.

Федя покраснел, как рак, и несколько раз одернул свою курточку, да и я сконфузился.

Впрочем, как только церемония представления была окончена, разговор и смех возобновились, и на нас уже никто не обращал внимания.

Мы с Федей скромно уселись в сторонке и молча смотрели и слушали. Сначала шел разговор о каком-то не известном мне певце. Потом стали петь хором: «Реве та стогне Днипр широкий». Хором управлял тот самый пожилой человек с висячими усами, который был похож на сельского учителя.

В разгар пения в комнату вошел еще один гость — невысокий молодой человек с веселыми смеющимися глазами на красивом лице и светлыми кудрявыми волосами. Он был в высоких сапогах и в кожаной куртке, из-под которой виднелся ворот вышитой рубахи.

Навстречу вошедшему посыпались приветствия и восклицания:

— Петрусь!

— Милый Петрусь!

— Наконец-то!

— Что давно не был?

— Да как ты добрался до города?

Отвечая направо и налево всем сразу, Петрусь пожимал протянутые к нему руки. Здороваясь с Пашей, он спросил:

— Состоится?

— Непременно.

— Ну, то-то же. Было бы обидно, если бы не состоялось, — и, обращаясь ко всем, он сообщил: — Одиннадцать верст по зажорам да по грязи пешком прошел! А через Сну не знаю, как и перебрался, чуть под лед не угадал! — и, снова повернувшись к Паше, добавил: — Какой человек был! Интереснейший тип! Он мне кое-что новенькое привез.

— Ну, хорошо, Петрусь, об этом после расскажете, — с некоторым неудовольствием сказала Паша. — А сейчас давайте петь с нами!

— Петрусь, спойте «Ручейки», — попросил кто-то, и его со всех сторон поддержали: «Ручейки», Петрусь! Спойте «Ручейки»! И кто-то уже совал в руки Петруся гитару.

— Да что вы, ребята, право! Помилосердствуйте!.. Ведь я только что с дороги, устал, руки, ноги трясутся. У меня и голос пропал. Вот послушайте! — и Петрусь, взяв себя двумя пальцами за подбородок, очень натурально заблеял бараном: — Бэ-э-э!

— Разве таким голосом возможно петь? Надо прочистить? — сказал он и вдруг басисто кашлянул: — Кха! — потом несколькими тонами выше: — Кхо! — и совсем высоко: — Кхи! — и при этом глаза у него сделались по-мальчишески озорными.

— Не дурачьтесь, Петрусь! — сказала Паша. — Спойте же нам.

Петрусь послушался. Он сел на стул и стал настраивать гитару.

— Он нам будет петь свои стихи, — сказал мне потихоньку Миша. — Он сам сочинил их и положил на музыку.

Петрусь пробежал пальцами по струнам. Лицо его сделалось серьезным, но глаза все еще смеялись.

— Бегут ручьи веселые… — запел он низким, приятным, как говорят, «бархатным» баритоном.

Я много раз потом слышал эту песенку и запомнил ее всю. Вот что пел Петрусь:

При первых же словах песенки я весь насторожился и замер. Постой, что ж это такое? Ведь он поет как раз о том, что я чувствовал сегодня, когда мы шли сюда. Ведь это мои слова, то есть я сказал бы их, если бы сумел. Да, да, вот именно — беспечные, беспутные, свободные — и бегут, бегут куда-то вперед, без удержу и без оглядки. И даль их манит… Ведь и меня она манит, и кажется, что там, в этой дали, и есть что-то самое хорошее. И как безотчетно весел и бодр напев песенки, так и нам сегодня с Федей было весело, и мы смеялись, сами не зная над чем…

Когда Петрусь кончил, я перевел дух и глубоко вздохнул, а кругом опять все заговорили и засмеялись.

Из коридорчика в комнату заглянуло знакомое женское лицо в круглых очках.

— Девочки, накрывайте на стол. Сейчас будем завтракать. Миша и Коля, идите помогать мне!

Это была Елизавета Михайловна, мать всего многочисленного семейства Закатаевых. Отец их, земский фельдшер, давно умер.

За завтраком было шумно и весело. Громадный пирог с рисом и яйцами, налитушки с творогом и гора сдобных булочек уничтожались с непостижимой быстротой. Среди общей беспредметной болтовни то на одном, то на другом конце большого обеденного стола вдруг завязывались оживленные разговоры, быстро переходившие в спор. Упоминались какие-то непонятные слова: капитализм, экономисты, оппортунизм. Но как только спор разгорался, Паша двумя-тремя словами его прекращала, и спорщики, торопливо скомкав последнюю фразу, умолкали или переходили на другую тему. Вообще я заметил, что Паша верховодила в семье Закатаевых и среди их гостей.