Отчий край

Роща была от нашего дома хорошо видна: кущи баньянов, словно холм, темнели среди ровного поля.

Место это для нас, ребят, было запретным.

Вот так, если верить легенде, и появились на свет реки и горы моего родного края. Такими они стоят и сейчас, ничуть не изменились.

Поначалу люди в этих краях умели немного: только рис да кукурузу сажать. Но вот однажды случилось здесь проезжать путешествующей фее. Залюбовалась фея дивным пейзажем: лежали перед ней, словно взметнувшийся в танце шелковый пояс, излучины реки Тхубон, высились над ними зеленые, словно нефритовые, горы, раскинулся у их подножий пестрый ковер цветов, и все вместе казалось краше самого яркого парчового узора.

Такие уголки — любимое место фей. Они любят слетаться туда стайками и, собравшись вместе, поют нежные песни и сучат легкие шелковые нити. И фея решила: для того чтобы у ее подруг было вдоволь шелку, нужно научить живущих здесь людей выращивать тутовник и разводить шелкопряда. Вот тогда-то и зазвучал на берегах Тхубона веселый напев челнока и заполоскались под ветром полотнища шелка.

Благодарные жители этого края стали воздвигать храмы в память о доброй фее, которую в народе звали феей Шелка. В Хоафыоке тоже поставили храм и по традиции каждые три года устраивали в честь феи большой праздник, такой веселый, что веселее его, наверное, ничего не было.

Дядя Туан, как он сказал, родился тогда, когда храм феи Шелка стоял уже столько лет, что никто и не помнил, когда его построили.

Сменяли друг друга четыре сезона года. Весной покрывались заросли тутовника яркой зеленой листвой, тогда же свивались коконы и поспевал сахарный тростник. Летом густела, темнела зелень тутовых рощ. Ярилось солнце. Сохла, покрывалась трещинами земля, лопались бобовые стручки, взрывалось кунжутное семя. В сентябре небо скучнело и дожди начинали поливать землю. Северо-восточный ветер гнал тучи в сторону гор. Вода в реке с грозным ревом поднималась, и Тхубон разливался по округе. Становился он в эту пору похожим на осьминога, протянувшего длинные щупальца к деревенькам. Все вокруг заливало водой. В мутных, шумно ревущих потоках мелькали несущиеся по течению вырванные с корнем, разломанные в щепы деревья. Дядя Туан верил, когда ему говорили, что это Зием Выонг, повелитель подземного царства, послал своих демонов за бревнами для подземного дворца.

Когда дядя Туан подрос, он научился выращивать тутовник и разводить шелкопряда. Тяжелый это труд, шелкопряд много внимания к себе требует. У нас в народе немало пословиц про это сложено. Но как и все остальные, верил дядя Туан, что человек рождается на муки. Верил, что судьба каждого еще на небесах определена.

Потом вырос дядя Туан, женился, и через два года родилась у него дочка.

Триста шестьдесят раз взошло на востоке и опустилось на западе солнце, и вот дочке дяди Туана сравнялся год. Как раз в эту пору подошло время устраивать праздник в честь феи Шелка. К празднику этому все готовились. И кругом царила веселая суматоха. Ставили балаган для представления. Ребятня деревенская, точно сговорившись, сразу послушной сделалась. Каждый из ребят торопился справиться со всеми делами, что старшие поручили, чтобы потом вволю поглазеть на праздник.

А старшие приговаривали:

— Старайся как следует, тогда пойдешь на представление.

Оттого-то даже самые ленивые и медлительные вдруг превратились в ловких и умелых. Представления бродячих актеров тогда очень любили. Многие пьесы в народе почти наизусть знали, и у каждого были и свои любимые герои, и любимые актеры.

Даже собаки и те подняли громкий лай, им ведь тоже праздник сулил немало хорошего. Хозяева уже высматривали, какая свинья пожирнее. На каждом шагу вырастали новые харчевни и лавчонки, собиравшиеся торговать съестным.

Много народу разного со всех сторон на праздник съехалось. И вот наконец завизжали под ножом свиньи, заревели буйволы. Раздался дробный перестук ножей, и к тому времени, как приехали бродячие актеры, веселье шло уже полным ходом.

У дяди Туана хлопот было по горло. Ведь такие, как он, были опорой всего села, про него говорили — дело делает, как горы валит. Но работал он с увлечением и все исполнял, староста ли его позовет помочь или старейшины покличут. И хотя спорилась в его руках всякая работа, все же заботам, казалось, конца не будет, дела все прибавлялось. Актеры давали одно представление за другим, вокруг только и разговоров было, что об этом, а дядя Туан ничего еще не видел. Лишь слышал, как гремят в балагане барабаны и бубны, да еще время от времени оттуда до него пение доносилось. Только по этому пению и мог он догадаться, какую пьесу сейчас играют.

Даже каменный и тот не смог бы здесь усидеть спокойно. Дядя Туан почувствовал, что пришел конец и его терпению, бросил все и побежал к балагану.

Зрителей было столько, что протиснуться вперед не было никакой возможности. Дядя Туан залез на дерево, забрался на ветку, что повисла над соломенной крышей балагана, разобрал потихоньку солому и стал через эту щель смотреть.

Много ли времени так прошло, неизвестно, но вдруг дядя Туан почувствовал, что кто-то схватил его за ногу и пытается стащить.

— Кто там балует! — крикнул он. Не успел он это сказать, как очутился на земле, и тут же получил две увесистые оплеухи.

Перед дядей Туаном стоял побагровевший от ярости староста и орал:

— Ах ты такой-сякой! Как посмел бросить все, что я тебе поручил! А ну-ка, вяжите его, тащите к диню [5]. Наказать примерно, чтоб другим неповадно было! Чего мешкаете? Сказано, связать немедленно! — прикрикнул он на слуг, и те с палками набросились на несчастного дядю Туана.

— Убивают! Помогите… — кричал он, обливаясь кровью. Он сопротивлялся как мог, но силы были неравны.

Слуги старосты повалили его на землю, вывернули за спину руки, связали веревками.

— Помогите! Они убьют меня! Собака, я тебе отплачу!

— Ах, так ты еще и ругаться! — подхватил староста тростниковый кнут. — Ничтожество!

Тростниковый кнут от многочисленных ударов сломался в руках старосты. Одежда дяди Туана повисла клочьями, все тело покрылось кровавыми рубцами. Наконец староста отшвырнул кнут в сторону, ушел в балаган и ударил в гонг — дал знак, чтоб продолжали представление.

Общинный двор до отказа заполнился сбежавшимися отовсюду людьми. Расталкивая друг друга, они старались протиснуться поближе, посмотреть на беднягу.

— Убили, человека убили!

— Беда! Убийцы проклятые!

Дядю Туана так и оставили лежать связанным посреди двора — староста не разрешил освободить его. К вечеру стоны его стали уже едва слышны, он лежал недвижим…

Жена его, вся в слезах, бегала по селу, на коленях умоляла старейшин, но те, посовещавшись, отказали. Тогда она бросилась к старосте и долго валялась у него в ногах, прежде чем он позволил снять с дяди Туана веревки.

Добрые люди помогли ей принести дядю Туана домой, приложили к израненным местам полынной настойки. Только через полмесяца дядя Туан смог сесть.

В селе к тому времени было уже все как обычно — пустынно и тихо.

На стоявшей посреди общинного двора | мачте уже спустили праздничный флаг. Балаган давно разобрали. Жизнь вернулась в старое русло. Все так же голосисто по утрам пели птицы. Все так же настороженно звучал по вечерам голос барабана, подавая сигнал запирать деревенские ворота. Все оставалось как прежде, все было на своих местах.

Только вот в душе у дяди Туана словно что-то дало трещину. Безрадостным стал его труд, совсем не то, что раньше, когда он, работая с удовольствием, думал, что делает это для своей жены и маленькой дочки. Даже смех малышки его не радовал. И на жену он теперь часто кричал без всякого повода. Раньше такого с ним не бывало. Сама жизнь, казалось, ему опостылела.

Все давние обиды сейчас ожили в памяти дяди Туана, лишили сна и покоя.