Клинок Уреньги

— Пособи, Тимофей Егорыч! Уважь по-соседски! Век не забуду!

— Это, поди, насчет твоих девок?—сразу же догадался Тимофей, зная про беду его.

— Про кого же больше. Одна у меня беда неизбывная. Отучи какой-нибудь страшной сказкой моих девок, заодним и жену, чтобы не бегали в господский дом. Один стыд от людей. Все люди норовят господский дом стороной обойти, а мои будто мухи туда липнут, ровно там ворота вымазаны медом.

— А ты не пытался их подобру учить? — спросил соседа Крапива.

— Как не пытался. Не помогло. Всей улицей их недавно люди срамили, что рабочую отцовскую честь позабыли. Да только моим девкам хоть бы что. Особенно старшей — Катерине. Ей людское слово, что дождик, по весне. Пока идет — мочит. Перестал — высохло все. Пока ругали — присмирела. Перестали ругать — за свое взялась. Палкой не выгонишь из господского дома. Ты ведь сам редко бываешь в заводе, вот и не ведаешь про наши дела.

— Может, у нее выгода какая — потрафлять господам?

— Какая там выгода! Только обноски господские домой приносит. Намедни юбку барыня Катерине дала. Тряпье, но сшито, известно, по-господски.

— А ты бы плеточкой девку стеганул.

— Нет, Тимофей Егорыч, не тот характер имею. Только больше дурь в голову ей забьешь. Надо, чтобы человек своим умом дошел, что чужая одежа чужим потом отдает...

Задумался Тимофей. Не сразу ответил он соседу. Ну, а когда надумал, то сказал:

— Трудненько отвадить твоих девок и жену от такого зла. Лакейством оно зовется.

И хоть не давал Крапива соседу слово, а пособил. Правда, не скоро, а когда пришел черед соседским девкам отводить посиделки. Такой неписаный закон был раньше на Урале по заводам и деревням. После работы ведь некуда было деваться девушкам и парням. На таких вечерках девушки пряли, вышивали и песни пели...

В тот год выдалась ранняя зима. Чуть не в сентябре наступили холода. Поневоле заберешься в избу на посиделки.

Пришел черед отводить их и соседским девкам. Собралась девичья ватага у соседа в доме. Пожаловал и дорогой гостенек — Крапива. Молодежи в радость: еще бы, первый сказочник в заводе.

Когда же все угомонились, хозяин подал гостю чарочку доброго домашнего вина, и Тимофей начал свою сказку. Поначалу, как всегда, прибаутки говорил, вроде такой:

— Вчерась пошел я в баню. Мылся-мылся, да бес все мешал. То паром обдаст окаянный, то вехотку спрячет. Рассердился я на него и ошпарил нечистого кипятком до хвоста. Только, видать, я так шибко размахнулся, что бес от страха убежал. Убегая, он в предбаннике леденцы оставил.

И Крапива, выгребая из карманов леденцы, принялся ими девушек угощать.

— Ну, а теперь и сказку скажем, — степенно выговаривал Крапива, усаживаясь возле печки.

— Жила-была в нашем заводе девица одна. У отца с матерью, как цветок, росла. Только господам уж больно старалась угождать.

Углядела барыня такое со стороны Лукерьи — так девку звали. Живо ее в господский дом взяла, вроде как в услужение к барышням приставила ее. Тычки господские и их насмешки Лукерье нипочем. Знай верой и правдой служит господам. Только чем далее у господ служила, тем злее становилась. Конечно, не на господ злилась она, а на люд простой. Ведь не нами говорено: с кем поведешься, от того и наберешься.

Кто из наших заводских жалел Лукерью за это самое ее лакейство — дескать, ума вовсе лишилась девка. Кто варначкой называл. Кто проклинал да ненавидел.

Господа же только Лукерьей всем глаза кололи. Дескать, не вам она чета — непокорным и непослушным. А Лукерье и не стыдно.

И вот как-то раз приехали к господам гости из какой-то чужой страны. Не по-нашему они лопотали. Приказал хозяин управителю наших заводских девок собрать на хозяйский двор. Песни петь, хороводы водить.

— Да чтобы пели они веселей и в лучшие наряды оделись! — наказывал управителю.

Пришли наши девки на круг — одна другой краше: знай, мол, наших. В тонкопряденные сарафаны нарядились, да все разной расцветки. В косах ленты, на ногах лапотцы. Ну не девки, а цветки.

Ахнули гости от такой красоты. Глядят — не наглядятся. Тут же принялись скупать по заводу девичьи наряды. Чтобы там, в этой самой загранице, показаться в сарафанах. Сказывали потом старики, что у них там стали под наших девок рядиться...

Только одна Лукерья знай скупает по-прежнему у господ обноски да напяливает на себя людям на смех.

Когда же наши господа сами собрались за границу, то прислуги немало повезли с собой. Взяли, конечно, и Лукерью. Все девки ревели ревом, а Лукерье одна радость. Гусыней ходила перед народом...

Много ли мало, а целых три года пробыли господа в загранице. Воротились на Урал, видать, совсем без денег. Порастрясли их по чужим краям. Принялись пуще прежнего притеснять работных. Надо было ведь наверстать потерянное.

Воротилась и Лукерья. Вовсе бесстыжей стала. Наденет платье. Плечи оголит и примется ими крутить и ужиматься. Думает, что ей завидуют девки. А к народу вовсе озверела, потому что старшей над всеми стала. Так с плеткой и ходила. То и гляди — ни за что ни про что ударить норовила. Девкам да молодайкам-женам и вовсе от нее житья не стало. Сама толстая, разукрашенная. Разные помады на ней. Одним словом — заграничная особа.

Пробовали люди жаловаться на нее управителю завода. Да куда там!

Один раз по весне зашли в завод странники. Народ прохожий. Было их человек десять. Раньше-то простой народ по Уралу пешим ходом ходил. Да и не только по Уралу. Наскучит век свой на одном месте жить, вот и катанут пешочком, к примеру сказать, в Киев или до матушки Москвы. А все больше шли в Сибирь искать спасения от неволи. Одним словом, немало таких странников через Урал проходило. По дороге заходили они передохнуть под крышей. Заодним попариться в баньке. Как полагалось в старину, таких странников хорошо встречали люди. Заводское начальство, барыньки наособицу, тоже не обходили странников. Любили барыньки послушать разные слухи. Что делается у соседей на других заводах? Где был пожар? Где засуха? Старались не обидеть прохожих, а то чего доброго разнесут по свету худую молву об них. Побаивались хозяева заводов этих странников далеких...

Приказала хозяйка завода управителю, управитель — приказчику, а тот Лукерье распоряжение дал: как будет хозяйка выходить из дома, так и подвести странников для милостивого разговора с ней. Народ собрать в сторонке у леска — пусть глядят на барскую милость и доброту к странникам прохожим.

Собрались люди, только все больше старухи да малолетки пришли, хоть и воскресенье было. Недосуг было мужикам и бабам на господское представление глядеть. Зато Лукерье раздолье. Для ее злого сердца. Словно клещ ей в язык впился. Принялась она кричать на старух, закипела, как на большом огне уха:

— Тут барыня станет... А отсюда странники подойдут... — И подалась к попу наказывать, чтобы по выходу господ ударить в колокола.

— Пущай знают странники, как их встречают в Златоусте.

Своим-то заводским такое не в диву было, а вот странникам на удивление. Стояли они в сторонке кучкой, боясь пошевелиться. Только один из них, старик, был будто не из пужливых. И по виду какой-то вовсе не такой, какие бывают старики. Статный да красивый, только бородой сед и кудри на голове сбела. Одежда на нем тоже в отличку была. Будто и рубаха из холста, и лапти, и портки — все, как у других стариков, а вот повернется — и сразу видно: не простой человек.

Даже ребятишки заприметили такое. Одной Лукерье старик не поглянулся, что не смиренный вид был у него. Как стоял, так и не пошевелился, хотя другие странники давно в сторонку отошли, как требовала Лукерья. Увидала она такое, аж задрожала вся. Губы поджала — и хлесть по спине старика...

Ахнули все, кто тут стоял. Странники всегда были в почете, а тут — огреть плетью.

— Вовсе рехнулась Лушка, — кто-то вслух сказал.

Потемнело лицо у старика. Лохматые брови в одно крыло сошлись, от гнева в глазах искорки заиграли. А как Лукерья его огрела плетью, повернулся он к ней, ровно ему и не больно вовсе, поглядел на нее и сказал: