Мертвец

На чём?

На японских торпедах, — повторил Вырвиглаз. — Ты что, не знаешь? Японцы придумали такие торпеды, которые наводились магнитами. А потом американцы придумали, как сбивать эти торпеды локаторами. И тогда японцы стали в торпеды сажать смертников. Эти жабы топили американские корабли только так. А все наши перед японскими технологиями просто преклоняются, вот и решили тоже камикадзе в ракеты сажать. Это же быку понятно.

Мне непонятно, — сказал я. — А вдруг он испугается?

Смертник не испугается, — заверил меня Вырвиглаз. — Тут всё надёжно.

Я с сомнением покачал головой. Не, ясно было, что Вырвиглаз опять гонит, просто непохоже, что это он сам выдумал. Хотя, кажется, показывали такой фильм старый, там на самом деле подобное происходило, японцы пленных заставляли на торпеды садиться, какие-то электроды им в голову, что ли, вшивали...

Смертник — это дёшево, надёжно, эффективно. — Вырвиглаз говорил лозунгами. — Во-первых, фактор неожиданности. Ракеты могут быть запрограммированы на одни цели — а в последний момент смертник их перенаправляет на другие. Летит на Вашингтон, а сворачивает на Лос-Анджелес. Бах! Во-вторых, электронику можно сбить микроволнами — как те японские торпеды. Специальным коротковолновым излучением. А смертника ничем не собьёшь, он всегда отвернуть успеет. В-третьих, точность попадания очень высокая...

А если смертники ракеты на нас направят? — перебил я. — Ну в смысле на свою страну?

Не направят, — с авторитетом заявил Вырвиглаз. — Они все патриоты.

На патриотизме Вырвиглаз замолчал, задумался, и я понял, что он выдумывает очередное своё враньё. И оказался прав. На всё про всё ему понадобилось всего четыре минуты, по истечении которых Вырвиглаз с видом последней степени секретности сообщил, что он знал одного парня, который два года работал смертником, но потом у него стало падать зрение, и его списали, взяв подписку о неразглашении. Но он разгласил Вырвиглазу, а потом куда-то исчез.

Я поинтересовался, почему это в смертники вербуют детей, хотя не сомневался, что и на этот вопрос у Вырвиглаза есть ответ.

Потому что смертником может служить или ребёнок, или карлик, — заявил он. — В боеголовке мало места, взрослый туда никак не влезет. А карлик влезет. Такое вот жабство. Меня тоже в смертники звали...

Страсть к перегибам — главный недостаток во всём Вырвиглазовом вранье. Он никогда не может удержаться в рамках, что мгновенно делает все его рассказы абсолютно неправдоподобными. Вот вроде бы врёт-врёт, и враньё такое вздорное, что даже начинаешь ему понемногу верить, и когда до полного доверия остаётся всего лишь один незначительный шаг, Вырвиглаз сообщает, что ему тоже предлагали завербоваться в смертники. Или что он сам видел. Снежного человека, летающую тарелку, чудовище, обитающее в провалах, — оно носилось по небу и пугало население своим пронзительным видом.

Конечно, смертникам круто жить, — мечтательно сказал он. — Им всё что хочешь дают. Хочешь мотоцикл — пожалуйста, хочешь с красавицами самыми главными пообщаться — да сколько угодно, ты герой. А какая жрачка? Икра, омары, блины из гусиной печенки, королевские ананасы... А в промежутках можно ездить в путешествия. Одного смертника в детстве здорово дразнили, так он взял и всех своих обидчиков отправил в Антарктиду...

А почему тебя не взяли? — остановил его я.

Что? Куда не взяли?

В смертники? Дефект какой?

А, это не меня не взяли, — отмахнулся он. — Это я к ним не пошёл. Они меня вообще умоляли. У меня показатели очень хорошие. Твёрдая рука, отличная реакция, стабильная психика. А ты говоришь — дефект. Да если бы я захотел, то давно уже жрал бы икру и... И вообще нормально жил бы.

А что же ты не захотел?

А на фиг мне это надо? — поморщился Вырвиглаз. — Обстановка международная напряжённая слишком, так что профессия рисковая. К тому же я, как ты знаешь, широкоплеч, а ракеты очень узкие...

Я чуть не хохотнул. Габариты у Вырвиглаза случились не очень богатырские, при должной сноровке его не то что в боеголовку, его в снаряд можно упаковать.

Вообще это тайна. — Вырвиглаз кинул в меня карандашом. — Из-за неё, может, не одного человека убили. Возможно, они за мной уже охотятся, так что будь осторожен...

Ага. Буду. Буду осторожен. Я буду очень осторожен.

Глава 17

Шкандаль

Прадедушку своего я не знал, потому что его убили на войне. Прабабушка давно умерла. А бабушка у меня замечательная. Ей шестьдесят лет, она работает на телевышке, моет полы, курит сигареты.

Дедушка мой неизвестен. Ну, во всяком случае, мой отец, конечно, что-нибудь по этому поводу знает.

Но не рассказывает. А бабушка рассказывает только то, что рассказывает. Что дедушка мой был мерзавцем, много пил, и она, глядя на это, вышвырнула его как дристливого дристёнка. Ну и, разумеется, он сдох в бичёвском вагончике, где-то в районе города Мирного, на алмазных приисках. А может, в Минусинске.

Бабушка у меня о-го-го! Берёт шестнадцатикилограммовую гирю и забрасывает её на гараж! Бодрая старушка, с активной жизненной позицией. Коммунистка. Когда из библиотеки выбрасывали сочинения Карла Маркса, она перетащила их к себе домой, я ей помогал. И сочинения Ленина, и сочинения Сталина, и другие милые её сердцу сочинения. А поскольку бабушка живёт в маленьком однокомнатном домике, то получилось так, что живёт она в буквальном смысле среди книг. И со стен на неё смотрят суровые классики диалектического материализма.

Бабушка сама суровая. Она же коммунистка, я уже сообщал. Только, в отличие от многих других бабушек, она не считает, что в советское время было хорошо. Она считает, что было плохо всегда. А хорошо станет только потом, в светлом будущем, когда наступит настоящий, стопроцентный коммунизм, в который бабушка верит.

Бабушка презирает всех неверующих. В смысле в коммунизм неверующих — в Бога бабушка сама не верит.

У неё вообще сложный характер. Она не любит слабаков. И всем говорит в лицо только правду. Даже мэру. В прошлом году в больнице отравилось девяносто человек, приехали столичные журналисты, и бабушка дала им интервью, хотя никакого отношения к больнице не имела. В интервью она сказала, что наш мэр «толстомордый засранец и коррупционер»... Ну и много ещё чего сказала, за что в наши дни по головке не гладят. Но бабушке ничего не сделали. Потому что в своё время бабушка Приняла Участие. Я это специально большими буквами пишу. Потому что, видимо, на самом деле было большое Участие.

Доподлинно известно, что бабушка в своё время училась в Москве, занималась английским языком и ещё чем-то, а после института куда-то исчезла на двенадцать лет, а потом вернулась в наш городишко и больше никогда из него не выезжала.

Это самые тёмные годы в биографии моей бабушки, где она находилась и чем занималась — совершенно неизвестно. Сама бабушка говорит, что работала на Севере, зарабатывала деньги на дом, да так ничего не заработала. И даже фотографии показывала, где она на Севере. На фотографиях, правда, ничего такого особо заполярного не видно, просто молодая бабушка стоит у стены, а вокруг снег и какие-то сосульки. Вообще так можно стоять где угодно.

А один раз вообще произошёл забавный случай.

Я пришёл к бабушке в гости. Вообще я к ней редко в гости хожу, бабушка этого не любит. В гости она приглашает только в том случае, если надо ей что-то дома поправить. Но если уж приглашает, то кормит хорошо и чаем угощает роскошным, причём вкусны не только печенье и варенье, но и сам чай. Я люблю к бабушке в гости ходить.

В тот раз у бабушки сломался забор.

Если у бабушки ломается какая мелочь, она сама её чинит. Топор, плита или розетка — это всё ей самой доступно. А забор — это уже не по нраву: слишком много досок, занудная слишком штука. А мне — терпимо. Я его быстренько починил и отправился в дом. Громко работал телевизор, в прихожей кипел самовар — бабушка, совсем как в кино, уважала только самовары, — на столе теснилось варенье, ломаная шоколадка в сухарнице и дорогие орехи в гранёном стакане. Я не стал терять времени, серьёзно приступил к чаепитию, оно не терпит суеты.