Неугасимый свет

— Это, наверное, самый главный, — решил Зак и подошёл к нему. — Скажите, коллега, а где здесь жюри?

— Какие вам тут жюри!.. — ответил тот сквозь зубы, так как у него был полон рот гвоздей.

— Надо же записать экспонаты… для каталога…

— Место, место захватите! Это же сплошная стихия…

— Может быть, зайти завтра?

— Интересно, где вы завтра будете вешаться! — сказал главный.

Но мы ошиблись. Главным оказалась наша знакомая Муся из Дубравичей. Она помогла нам отвоевать кусочек стены, и Зак развесил мои работы: эскиз мальчика посередине и рисунки с натуры по бокам. Потом велел подписать: «Гирш Липкин, 13 лет». Ночевали мы в канцелярии, под белой фигурой с отломанными руками. Мне не спалось.

На рассвете я прокрался в зал. Мои рисунки висели такие важные, будто не мои. Я тихонько встал на стул, снял эскиз пленного мальчика и снова увидел на его обороте замечательные берёзы учителя. Оглядываясь, я стал прибивать рисунок к стене. Вдруг открылась дверь.

— Ты что тут делаешь?

Я чуть не упал со стула:

— Учитель, пускай!.. Такой хороший этюд!..

— Кто тебе позволил? — Он взял рисунок и повернул его берёзками к стене. — Это твой лучший эскиз, а ты его будешь прятать!

Я поплёлся в канцелярию. Мы с Заком бродили по залам. Больше всего нас заинтересовала картина футуриста «Обед». Нарисован круг, и в него воткнута настоящая вилка с чёрным черенком.

— Учитель, а зачем она?

— Сейчас спросим у автора, — ответил Зак и пошёл искать футуриста.

А я прокрался к нашему кусочку стены и снова повернул свой эскиз лицом к стене. А под берёзками подписал: «Ефим Зак, 47 лет».

Через пять минут было открытие. Муся сказала речь. Зак увидел свой рисунок и схватил меня за шиворот. Я взмолился:

— Учитель, сейчас уже нельзя трогать. Уже было открытие!

— Тоже меценат нашёлся! — ворчал он. — И вовсе не сорок семь, а сорок шесть! Что ты меня старишь!

Потом мы пошли в столовую. Футурист жаловался:

— Народ не понимает искусства! Из моей картины всё время выдёргивают вилку. Это варварство!

После обеда мы снова мчались на выставку. Однажды мы под этюдом Зака увидели записку: «Приобретено губмузеем».

Зак покраснел:

— Это, наверно, всё твои штучки!

Он побежал к Мусе. Она взяла толстую тетрадь:

— Сейчас выясним. Вот протокол: «…Постановили приобрести этюд с берёзами для музфонда. Автора в счёт развёрстки Наркомпроса направить в Москву, в студию ИЗО».

Зак побледнел, покраснел и налил себе кипячёной воды из графина:

— Я… я не поеду! — Вода в стакане покачивалась и капала на тетрадь. — Учтите, сорок шесть — это уже не тот возраст… Потом мой ученик Липкин…

Муся забрала стакан:

— Липкин? Он ведь ещё мал. Его нельзя отрывать от семьи.

— А я? — сказал Зак. — Я же ему буду лучшая семья!

Он повёл Мусю наверх и заставил сё снять этюд и посмотреть на изнанку, где был изображён мальчик, который попал в плен к белым, и они его пытают, а он не отвечает на вопросы.

— Хорошо, соберём комиссию, — сказала Муся.

Через неделю нам обоим выдали командировочные удостоверения и командировочный паёк: по осьмушке махорки, по две нитки грибов и по фунту детской муки «Геркулес».

Самое трудное было расставаться с семьёй. Фейга плакала:

— Куда тебя, старая лысина, несёт? Что там ещё за ИЗО на нашу голову?!

— Фейгеле, я же скоро вернусь… Я буду посылать… Вот за один рисунок. — И Зак положил на стол грибы, «Геркулес» и семьдесят пять миллионов, вырученных за этюд с берёзами.

Фейга смягчилась и стала собирать мужа в дальнюю дорогу.

Посадка была тяжёлой. Московский поезд был доверху набит пассажирами. Мы с Заком метались по платформе, сзади бежала его жена:

— Ефим, скорей, а то он уйдёт. Пиши письма, ты слышишь!

— Обязательно!

Зак на ходу поцеловал её и махнул мне рукой:

— А ну, меценат, давай на второй этаж!

Он ловко стал карабкаться на крышу вагона. Я едва поспевал за ним; Поезд тронулся.

— Гиршеле, держись за вентилятор! — весело крикнул Зак.

Он с треском распечатал новенькую пачку махорки и задымил не хуже, чем паровоз, который не торопясь вёз нас в Москву, в Центральную студию ИЗО…