Сокровища древнего кургана

Алька прямо-таки захлебывался от восхищения:

— Два чемодана одежды понавез, будто в кругосветное путешествие ехал. Аж три шляпы взял. Сомбреро называются. Мексиканские. Вот такие, — и Алька, раскинув руки, вертел ими над головой.

Вскоре одну из этих шляп увидел и я — на Толяне Рагозине. Пестрая, большая, поля по бокам загнуты кверху. В этой шляпе Толян напоминал огромный молоток, поставленный на рукоятку.

Я сначала думал, что Толян по своей дурацкой привычке выпросил ее поносить. Оказалось — Игорь подарил.

Теперь Толян — лучший друг Игоря. Прямо из шкуры готов вылезти, чтобы только угодить ему. А Игорь хоть бы хны, будто так и должно быть, обращается с ним, как со слугой: сбегай туда, принеси то, сделай это.

Противно.

Впрочем, наплевать мне на Толяна Рагозина с его дареной пестрой шляпой и тем более на Игоря. Приехал и — приехал. Живи тут все сто лет — не жалко. И хоть все свои вещи пораздаривай, тоже все равно.

Волнует другое — Эвка. Спросите: при чем тут Эвка? Хорошая девчонка. Таких поискать — не найдешь. Смеется она так, что самому хочется засмеяться, даже когда и настроения нет. Волосы у нее густые, рыжие, будто бронзовые, на лбу и ушах колечками рассыпаны; глаза — зеленые, теплые, словно бы светятся. Она справедливая и не болтушка, как некоторые. И еще — гордая, не подступись.

И вот узнаю — с Игорем ходит! Алька Карасин сказал: уже три раза в кино с ним была. «Влюблена по уши. Аж визжит».

Я не поверил: не может быть! А нынче сам увидел. Идут по улице. Он в своих выбеленных мелом джинсах, в рубашке навыпуск, в розовом сомбреро, в руке — магнитофончик. Помахивает им небрежно, а сам что-то рассказывает Эвке. А та смотрит ему в рот, охает и хихикает.

Пришел я домой и сразу к зеркалу, глянул на себя и чуть не взвыл от огорчения. Ну кто полюбит такого: нос кривой, уши, как два вареника. А эти толстые губы, а пегие волосы!.. Ну рожа! От обиды я даже трахнул себя кулаком по голове и бросился на диван.

Не спал почти всю ночь, ворочался, думал об Эвке.

Чего я только не напридумывал, чего не нафантазировал за эту ночь! И все о том, как бы отшить Эвку от Игоря. Но что выдумаешь? На свою красоту надежды не было. Хорошо бы совершить какой-нибудь подвиг. Пусть не подвиг, а простой героический поступок, ну там пожар потушить, или Эвке в чем-то помочь, а то и от беды спасти. Тогда она сразу бы увидела, кто из нас лучше: я или этот городской фитиль.

Но ничего путного так и не пришло на ум: пожаров в селе не бывает, речки или озера, где бы Эвка могла тонуть, тоже нет. Нет ни гор, ни пропастей. А в ровной, как лист, степи, понятно, не свалишься, не разобьешься. Эх, хоть бы какой-нибудь случай, хоть бы от Феди спасти Эвку, что ли?

Федя — это колхозный бык. Зверюга с толстыми и острыми рогами.

Однажды он оборвал цепь и выбежал со скотного двора. А в это время дед Ишутин гнал коней на водопой. Федя, как таран, врезался в табун. Одного коня свалил с ног, другому пропорол бок, третьего забил насмерть, а потом, будто куль половы, перекинул через себя.

Я представил, что Федя снова сорвался со своей цепи, а Эвка, ничего не подозревая, шла бы в тот момент мимо скотного двора к своей матери на ветпункт (мать у нее ветеринарный врач).

Федя, увидя Эвку, ясное дело, сразу рванулся бы к ней. А Эвка обмерла бы от страха, стояла бы бледная и беззащитная, ожидая своей печальной участи…

Вот тут-то, в самый последний момент, когда Федя уже нацелил рога на Эвку, и появляюсь я, смелый и решительный. В руках у меня толстая жердина. Я изо всей силы бью Федю по морде. Он от боли и неожиданности забывает про Эвку и с бешеным ревом кидается на меня.

Но я в одно мгновение увертываюсь от рогов и, не теряя ни секунды, мчу к скотному двору. Там с маху перелетаю через невысокую, но крепкую ограду, а Федя с разгона, не в силах остановиться, таранит эту ограду и застревает в ней…

Потом, когда опасность позади, прибегает Эвкина мать и со слезами на глазах благодарит меня. А Эвка, смущенная и взволнованная, говорит: «Костя, ты — настоящий парень. Я не думала, что ты такой смелый и благородный. Теперь я навсегда твой верный товарищ и друг…». И так далее.

Здорово. Только все это пустые мечты. «Бы» да «кабы». Не лучше ли взять и просто набить Игорю морду, чтоб знал свое место?

Эта мысль мне очень понравилась и я стал обдумывать, как получше осуществить ее. Где удобнее всего прищучить Игоря, прикинул сразу: в проулке, что пересекает улицу возле Дома культуры. Проулок этот хоть узкий, кривой и колдобистый, зато многим очень сокращает дорогу. Игорь тоже ходит по нему после кино. Здесь-то и надо подкараулить его вечерком, налететь втроем и…

Но тут я вспомнил, что мы с Клюней разругались с Детенышем. Ох, уж этот Клюня! Вечно мутит воду, вечно с кем-нибудь в ссоре.

А без Детеныша с одним Клюней Игоря не проучить, даже мечтать нечего. Клюня слабак, да и не очень надежный человек.

Что же делать? Думал я, думал, не заметил, как и заснул. Открыл глаза — солнце вон уже где: в верхнем углу окна.

Глава пятая

Шаровые молнии

Этот день начался вполне обычно. Мы с Пашкой сидели в брошенной полуразвалившейся бане, что стоит на задах его огорода, и отдыхали на охапках прошлогодней соломы.

На дворе стояла такая жарища, что высунуться боязно. Небо не голубое — серое, будто выцвело. На нем ни облачка, даже самого жиденького. Одно солнце. И то не желтое, а какое-то белое.

В селе тишина. Собаки и те перестали лаять. На улицах только куры: одни бродили, шатаясь от жары, словно пьяные, другие лежали в пыльных лунках прямо на дороге, очумело разинув клювы.

Пашка, опершись спиной о стену, громко дышал, раскрывая по-рыбьи рот.

— Ну духотища! Шевелиться не хочется. Как это люди в Африке живут? Круглый год такое пекло: ни тебе снежинки, ни мороза. Одуреть можно.

— Ладно, не переживай за африканцев. Авось обойдутся. Давай-ка лучше обмозгуем, как с этим денисовским фитилем разделаться. Тут у нас пока не пыльно и прохладно.

Хоть я не очень верил в Клюню, однако все-таки рискнул поделиться с ним своими ночными мыслями.

Пашка уныло пробубнил:

— Прохладно, складно, шоколадно… На кой тебе все это? Говорю: шевелиться силы нет, а он…

— Я гляжу, у тебя сила есть только трепаться.

— Трепаться, драться, издеваться… Зачем вдруг бить его? Что он тебе сделал?

Я, понятно, ни словом не обмолвился Пашке, что из-за Эвки. Доверить ему такую тайну — все одно, что выйти на нашу площадь и проорать во всю глотку. Я сказал, что Игорь дрянь человек, задавака и пижон, что таких лупить просто необходимо.

— Ха, — выдохнул Клюня, — задавака, пижон!.. Ну и пусть, зато он не жадный и веселый. Начнет что рассказывать — ухохочешься. И ловкий. Его даже Детенышу, пожалуй, не сбороть.

«Ага, — подумал я, — потому-то ты и стал таким рассудительным и покладистым». Вслух сказал:

— Ведь ты сам хотел ему рыло набить. Помнишь? Когда он насадил на гвоздь Юркин мяч. Или уже забыл: «салом по сусалам»?

Клюня задвигался беспокойно, отвел глаза.

— Мало ли чего… — И вдруг неожиданно, чуть ли не бодро, предложил:

— Давай лучше бабку Никульшиху попугаем? Давно уже не бегали к ней. Это интересней, чем твоя дурацкая затея.

Пугать бабку Никульшиху одно из самых потешных наших развлечений. Вечером, когда село уже затихает, мы взбираемся на крышу ее низенькой избы и дико воем в печную трубу. Воем по очереди и оба разом, лаем, мяукаем, рыдаем. Бабка верит во всяких леших и домовых и поэтому боится нашего шума до беспамятства, думает, наверное, что к ней рвется какая-нибудь нечистая сила. Чем бы она в это время ни занималась, бросает все и, торопливо крестясь, бежит к соседям спасаться. А мы слетаем с крыши и быстренько скрываемся в огороде. Смешно и весело.

Я сначала удивился: чего это Клюня ни с того ни с сего вспомнил про бабку Никульшиху? Он не любил темноты и всегда с неохотой выходил вечером на улицу. А тут на тебе: сам предложил!