Путь ученого

Бедным зайцам волки совсем житья не давали, но все же зайчишки умудрялись глодать кору с молодых яблоневых прививок Егора Ивановича.

Ребята устроили на пруду огромную ледяную гору. Там стон стоял от веселых криков и возни. На чем только не катались: и на лубках, и на подмороженных решетах, а то и на обмерзших собственных нагольных полушубках. Но часто Коле приходилось с завистью поглядывать на ребят сквозь заиндевевшие окна. Анна Николаевна боялась, как бы дети не простудились, и не выпускала их в особо холодные дни из дому. В такие дни спасали книжки, которые привез с собой Репман. «Дон-Кихот», «Робинзон Крузо», «Хижина дяди Тома», сочинения Вальтера Скотта и только что появившиеся в печати романы Диккенса были любимыми книгами мальчиков. Их читали вслух, прочитанное горячо обсуждали, герои становились знакомыми и порой любимыми. Когда прочли «Записки Пикквикского клуба», тут же назвали двух котят Машеньки «мистер Бофин» и «мистер Винас».

В один из зимних праздников приехал живший под Тулой Колин дядя, Яков Николаевич.

Он любил одеваться в бархатную поддевку и шелковую рубашку, носил большие черные усы, за которые его прозвали цыганом. Дядя Яков приезжал к сестре редко. В деревне, особенно зимой, всякий приезд вызывает волнение. К тому же дядя Яков привез с собой какой-то большой ящик, который особенно осторожно выгружали. Дети едва досидели до конца уроков — так им хотелось поскорее бежать в залу послушать, что рассказывает дядя про Париж, где он недавно был, и посмотреть, что находится в таинственном ящике.

Вечером в зале дядя Яков торжественно открыл ящик. В нем оказалась большая шкатулка, которую дядя назвал органом. К ней пристроили ручку, на крышку положили диск с дырками, и вдруг, как только начали вертеть ручку, орган заиграл мелодично и весело популярную немецкую песенку-польку:

Коля был поражен. Вот так штука! Это не чета Машенькиному роялю.

— Ну-ка, племянники, покажите, сколь вы искусны в танцах! — крикнул дядя.

Ваня тут же галантно расшаркался перед Бертой, Альберт Христианович пригласил Машеньку. Польки, экосезы, мазурки — все мог играть орган. Коля, по своей застенчивости, не любил танцевать. Он упросил дядю позволить ему вертеть ручку органа и только весело поглядывал на танцующих.

Общее веселье еще увеличилось, когда дядя, отличный танцор, прошелся по всей зале с Машенькой мазурку. Даже Егор Иванович развеселился — хлопал в ладоши и притопывал в такт своими мягкими козловыми сапожками.

Орган доставил всей молодежи много радости. Беда была в том, что в головенке Коли твердо засела мысль посмотреть, почему играет орган. Однажды он забрался в залу, поднял крышку, замирая от страха, отвернул какой-то винтик, потрогал металлические пластинки и зубчики, повернул ручку… О ужас! Ручка перестала вертеться.

Не помня себя Коля бросился в детскую и, обливаясь слезами, рассказал Альберту Христиановичу о своем несчастье. Горе его было так велико, что Репман даже не стал бранить его, а пошел в залу и, к счастью, живо привел орган в порядок: оказалось, Коля ничего не сломал, а только не так надел ручку.

Скоро дядя уехал и увез с собой орган.

Между уроками и несложными происшествиями тихой деревенской жизни незаметно минула зима с ее крещенскими и сретенскими морозами, бесконечным великим постом с постными щами и грибами. Наконец ледяная гора на пруду потемнела и начала подтаивать, на полях появились проталины. Прилетели грачи. Как-то утром няня принесла целую миску свежеиспеченных жаворонков. Наступила весна.

С каждым месяцем, с каждым днем приближался день отъезда в Москву, день поступления в гимназию.

Глава II. Отъезд в Москву

Осенью 1857 года Альберт Христианович объявил, что его ученики вполне подготовлены для поступления в гимназию. Надо было переезжать в город. Решено было, что Анна Николаевна со старшими детьми отправится в Москву, а младшие останутся в Орехове на попечении няни и Егора Ивановича.

Сборы затянулись. Только продав умолот и часть леса на сруб, смог Егор Иванович собрать нужные средства. Наконец все приготовления были закончены, назначили день отъезда.

Коля уложил в деревянный сундучок тетрадки, любимую свою книгу «Робинзон Крузо», рогатку и камешки к ней, крылья дятла, кусок старой подковы и еще некоторые вещи, без которых, по его мнению, в Москве нельзя было обойтись.

Накануне отъезда Ваня и Коля пошли прощаться с садом. Было холодно и грустно. Ветер стучал оголенными сучьями старых лип и берез, гнал по аллеям побуревшие мокрые листья, пригибал к земле засохшие стебли крапивы. Птицы давно улетели, их гнезда в дуплистых деревьях печально чернели, как опустелые терема… Фауст, которого Анна Николаевна категорически отказалась взять в Москву, плелся позади мальчиков, уныло поджав хвост.

В холодное утро конца октября Колю разбудило отрывочное позванивание поддужного колокольчика: кучер Никита и Кирилла Антипыч запрягали лошадей в тарантас, тележку и роспуски [6].

Наспех позавтракав, Коля в последний раз обежал с Фаустом оголенный мокрый сад. Ружья и охотничьи принадлежности он поручил хранить шестилетнему толстяку Валерьяну, который весь просиял от этого высокого доверия. В зале Анна Николаевна, по старому обычаю, прочитала молитву, все посидели на прощание и после сбивчивых напутствий расселись по экипажам.

Долго вспоминалась Коле грузная, сгорбившаяся фигура Егора Ивановича в его старой венгерке, обшитой потертым мехом.

Дружно вынесли кони на скользкую выезженную гору за мостом. Коля сквозь слезы взглянул в последний раз на деревню… Прощай, Орехово!

Лишь у села Болдина начиналось мощеное шоссе; там же была почтовая станция, где предполагалось пересесть на почтовых лошадей. Но лесную дорогу до Болдина так развезло, что путники вынуждены были заночевать в промежуточной деревне и лишь на следующее утро добрались до шоссе.

Вещи перегрузили в ямщицкие тарантас и повозки, а ореховские порожняком тронулись в обратный путь. Коле казалось, что с отъездом Кириллы и Никиты порвалась последняя связь с чем-то дорогим, теперь навсегда ушедшим.

Но грустить было некогда. Колю, ничего не видавшего пока, кроме своего Орехова, теперь все занимало: узорчатое с резными балясинами крыльцо, ямщики, запрягавшие в тарантас злого гнедого коренника, поджарые пристяжные, турманы-голуби, белыми хлопьями кувыркающиеся в синем небе, и особенно странница с котомкой, притулившаяся на ступеньке крыльца и тянущая тонким голосом:

— От щедрот ваших страннице на путешествие во Иерусалим!..

Показавшуюся на крыльце Анну Николаевну обступили желавшие получить на чай за услуги проезжим.

— Коли милость ваша будет, на чаек за подмазку колес…

— Пожалуйте сколько-нибудь: вещи караулил…

— За самовар сколько пожалуете? — подкатилась румяная жена смотрителя в высокой кичке.

Альберт Христианович живо всех ублаготворил, уплатил прогонные до следующей станции — и экипажи покатили, пугая звоном колокольчиков расхаживавших по селу кур и гусей.

Сдвинув на затылок накрученные на него шарфы и башлык, Коля с жадным любопытством озирался по сторонам. Вдоль шоссе тянулись полосы сжатых полей, прерываемые межами, поросшими полынью и рябинником. Кое-где поблескивали тронутые ледком лужи. Впереди сквозь дымку тумана виднелся лес; на лиловом фоне осин темнели ели.

Внимание Коли привлекла показавшаяся вдали башня вроде ветряной мельницы с тремя растопыренными, как пальцы, шестами вместо крыльев. На шестах двигались и становились в разные положения небольшие планки.

Коля сперва оцепенел от удивления, а потом забросал Альберта Христиановича бесконечными вопросами: