Тинко

— Да нет, он у нас не кусается, он только от своего табака кусочек за кусочком откусывает.

— Вввау! Вввау-вау!

Мы так и вздрагиваем. Это Фриц Кимпель спрыгнул с забора прямо на нас. В карманах у него что-то побрякивает, будто там стекляшки.

— Кто пугается, тот намается! — кричит он и страшно рад, что мы на самом деле испугались. Нахально так посмотрев на Стефани, он говорит: — Убирайся! Не видишь разве, у нас тут с ним мужской разговор пойдет.

— Подумаешь! — фыркает Стефани, закидывает голову и нерешительно отходит.

Мне Фриц заговорщически шепчет:

— Нам надо что-то предпринять. Они всё еще дразнятся.

— Стефани не дразнится. Маленький Кубашк тоже.

— Эти не в счет. Зепп-Чех дразнится, и Белый Клаушке. Это все потому, что нас Шепелявая околдовала. Совсем нас опозорила!

— Я с тобой больше не вожусь.

— Чего это ты?

— Ты мой велосипед хочешь перекупить.

Фриц задумывается, потом говорит:

— Я тебя на раме прокачу.

— Ни за что не сяду на раму к такому, как ты!

— А ты почему не взял заколдованных гусениц?

— Да ты сам небось их взял!

— Я… я… И вовсе я не брал их… А ты у меня все равно в руках, я тебя всегда могу утопить!

— Ты меня теперь только на пятьдесят пфеннигов можешь в воду окунуть, только вот до сих пор — до живота, не глубже.

— Нет, на семьдесят пфеннигов, по шейку, а потом я возьму и силой с головой окуну!

— Нет, только на пятьдесят пфеннигов. Гнёзда я тебе показывал? Показывал. Кошку ловить помогал? Помогал. А ты за все это не вычел мне из долга.

— А я вовсе и не хочу перекупать твой велосипед.

— Нет, хочешь. Мне Фимпель-Тилимпель сказал.

— Да, Фимпель-Тилимпель…

— Не ври, не ври, ты мышка-воришка! Ты у Шепелявой ее деньги стащил.

Фриц делается белый-белый:

— Это какие я деньги стащил?

— Шепелявой, ее деньги! Вот какие!

Фриц быстро сует сразу обе руки в карманы и пригибается, как для прыжка.

— Вот гляди — никаких денег я не брал! — кричит он и выдергивает сразу обе руки из карманов.

Что-то летит мне в лицо. Что-то звякает. Пышные летние облака медленно спускаются, придавливают меня все сильнее и сильнее. Я падаю на спину. Но падать мне почему-то совсем не больно. Вот только вздохнуть я никак не могу. Воздух стал слишком велик, он не пролезает мне в рот. Стефани кладет мне на грудь букетик цветов, опускается рядом на колени и плачет. Значит, я умер.

Глава тринадцатая

Умер я всего на два дня. Потом я снова стал живой. Но у меня все время болела голова. Стоило мне открыть глаза, как острая боль сыпалась на меня целыми пригоршнями иголок. Бабушка завесила окна горницы одеялами, чтобы солнышко своими лучами-колючками не впивалось мне в голову. Во сне я все метался и видел: Фимпель-Тилимпель едет на своем велосипеде, а у велосипеда колеса из гусениц. Это он за моим табелем приехал. Табель ведь так до сих пор и не подписал никто. Тут Стефани взяла да подписала, и я сразу перешел в другой класс и перестал быть второгодником. А коза Шепелявой все плевалась. Но плевалась она талерами из чистого золота. Фриц Кимпель подбирал талеры, подбрасывал их вверх, и они превращались в ласточек. Ласточки носились по небу и пели голоском Стефани: «Ласточки, ласточки, фьють! Ласточки, ласточки, фьють!»

Теперь мне уже лучше. Только что доктор опять приходил. Он сорвал у меня с лица пластыри, постучал по голове, что-то послушал в ней и сказал:

— Ну вот, дело и на поправку пошло!

— Неужто на поправку? — всхлипнула бабушка, вытирая фартуком слезы. В глазах у нее вспыхнул огонек надежды.

— Да-да, внучек ваш поправляется, матушка Краске! — ответил доктор и ушел.

— Бабушка, сегодня я съем десять яиц! Мне это раз плюнуть.

— Десять? А не стошнит тебя, Тинко?

— Ничего не стошнит, бабушка.

— Ай-яй-яй! Ручки-то у тебя какие тоненькие стали. В животике-то небось ничегошеньки у тебя нет.

Я съедаю одно яйцо, и меня не тошнит. Съедаю второе и третье, и меня все равно не тошнит. Вот я какой молодец!

Дедушка подобрал в нашем садике маленькую синичку из позднего выводка. Веселую такую! Она уже немножко летает у меня в горнице — с кровати на карниз и обратно. Бабушка положила синичке на подоконник шкварку. Птичка клюет и теребит ее. Мне совсем не скучно лежать в кровати: ведь у меня есть синичка! Одеяло мое она закапала. Иногда она клювиком тихонько пробует пластырь у меня на лице. А я лежу и не шелохнусь, хоть и щекотно очень. Вот она и улетела! Ну да, пластырь небось не такой вкусный, как шкварка.

Дедушка сидит, опершись локтями о колени, хрустит пальцами и о чем-то думает.

— И надо ж было вам так рассориться с Фрициком! Каково мне-то теперь! Как я другу Кимпелю на глаза покажусь! Говорят, Фрицик-то тоже себе повредил что-то.

— Он мой велосипед перекупить хотел, дедушка.

— Да-да, велосипед. Знаю, знаю. Ладно, куплю тебе велосипед!

— Правда, купишь?

— Ты вот поправляйся скорей… Сколько просит Фимпель-то за него?

— Тридцать марок, дедушка.

— Тридцать, говоришь? Гм… Ну, выздоравливай поскорей.

Дедушка снова впадает в раздумье. В списке, который вывесили на воротах пожарного сарая, его фамилии не было. Наш солдат все уладил. Он занял хлеб у переселенцев и сдал за нас все в срок. Дедушка ничего и не знал об этом. Хоть дедушке и приятно, что он не попал в список, но кое-какие сомнения все же у него возникли. Как же, например, быть теперь с другом Кимпелем?

Лысый черт обозвал дедушку предателем. Дома дедушка раскричался и, в свою очередь, обругал предателем нашего солдата. «Вот ведь до чего собственное семя довело!» — все ворчит он.

Мэрцбахцы так и не получили окружной премии. Все потому, что Лысый черт своей нормы не сдал. Его-то никто не выручит: больно много пришлось бы сдавать.

Наш солдат тоже навещает меня. Хорошо бы, он мне рассказал про машину из Советского Союза, которая сразу и жнет и молотит.

— А это не враки, дядя-солдат?

— Нет, Тинко.

— Значит, у них бабушки могут сидеть дома и смотреть за курами?.. А почему у нас не так?

— И у нас так будет.

— А правда, что в Клейн-Шморгау скоро привезут машины, которые всем будут помогать?

— Правда.

— А что там ребята на каникулах делать будут?

Наш солдат пожимает плечами:

— Баловаться будут, что еще…

— Значит, там партия для детей машины привезет, да?

— И для детей тоже.

— А почему партия у нас не помогает?

Наш солдат смотрит на меня, как будто в первый раз видит:

— Ишь ты! Головка-то у тебя светлая. В кого это?

— Не знаю я, дядя-солдат.

Все такие ласковые со мной, хоть я и второгодник. Фрау Клари принесла яблок.

— Теперь ты можешь больше не плакать, фрау Клари. Я уже яйца ем.

— Правда? Да я и не плачу совсем, это мне мошка в глаз попала. Там, возле пруда…

— В оба сразу, фрау Клари, да?

— Ах ты, шалунишка! — И фрау Клари набрасывается на меня.

Но она не знает, где меня можно схватить: за голову-то нельзя!

В конце концов фрау Клари тихонько гладит мою руку. И снова я чувствую что-то от своей мамы.

Пришли Стефани и Пуговка. Какой я теперь важный стал! Все ходят вокруг моей кровати на цыпочках и в одних чулках. Стефани села на краешек кровати. А вдруг Пуговка возьмет и расскажет об этом в школе? Начнут меня еще впридачу дразнить бабьим угодником.

— Стефани, пересядь на стул.

— Почему? Мне здесь хорошо сидеть, мягко.

— Кровать дрожит, когда ты смеешься, и у меня сразу колет в голове.

— Да что ты? — Стефани осторожно приподнимается.

Синичка села ей на голову и устроилась в ее золотистых волосах, словно в гнездышке. Она дергает Стефани за завиточки и тихо попискивает. Пуговка забрался на подоконник.

— Синичку, когда выздоровеешь, приноси в школу, в наш союз, — говорит он.