Семь пар железных ботинок

На вылезшего из укрытия Ваньку сразу посыпались с листьев крупные и частые капли, но Киприан Иванович не обращал на дождь внимания. Выйдя на дорогу, он заровнял отпечаток колес свернувшей в сторону телеги. Даже помятую и испачканную траву оправил и почистил сорванной веткой. Потом приказал Ваньке:

— Глянь получше, видать с дороги телегу или нет?

Даже сам Ерпан не разглядел бы заехавшей в лес повозки!

— Теперь, значит, распрячь надо... Телегу здесь оставим, бурого на поводу поведем.

— Куда, тять, мы приехали-то?

— Куда? Когда на место придем, тогда узнаешь.

Было в голосе Киприана Ивановича что-то такое, что заставило Ванькино сердце забиться в тревожном волнении.

— Тять... Ну, скажи-и...

— А ты никому не скажешь, где мы были?

— Вот крест святой!..

Никогда в жизни не крестился Ванька с таким вдохновенным усердием, как в этот раз.

— Рукой зря не маши, дело не шуточное: если про это кто узнает, большая беда будет.

— Про что «про это»?

— Про это самое, куда мы приехали.

— А куда?

— Не лотоши, а слушай. Помнишь, я тебе сказку про Голована рассказывал?

— Помню.

— Как Голован спасся?

— Все помню.

— Ну, мы и приехали в гости...

— К Головану?.. Или...

Киприан Иванович не дал Ваньке времени для догадки.

— Про Голована только сказка сложена, может, его вовсе никогда не было, а приехали мы с тобой сейчас в гости к Петру Федоровичу...

Так обрадовался Ванька, что даже удивиться позабыл. Показалось ему, что хмурая, мокрая тайга сразу посветлела и засмеялась, что все деревья вокруг закружились и в пляс пустились. Оно, конечно, показалось ему так не зря. Только если уж правду говорить, закружился и заплясал сам Ванька. Потом подпрыгнул и у Киприана Ивановича на шее повис.

— Живой, живой! Я так и знал, тятя, что он живой останется!

Шевельнулась от такой Ванькиной радости в душе Киприана Ивановича колючая родительская ревность.

Успокоил себя только когда подумал, что найдется в сыновьем сердце место для всех: для родителей — свое, для учителя — свое.

— Не хотел я поначалу тебя сюда везти, да сам Петр Федорович настоял, очень хотелось ему с тобой напоследок повидаться. Вроде поручительство за тебя дал, что ты никому не скажешь... Ерпан ему говорил, что уж очень ты о нем тоскуешь...

— Ерпан?!

— Кто ж еще больше? Наш секрет четырем ведом: двум в дьяконовском доме, мне да Ерпану.

— Да ведь Ерпан с полицейскими ходил Петра Федоровича искать!

— Ходил, потому что надо было, чтобы все поверили, будто Петр Федорович в самом деле в Черном озере утоп, и чтобы его вовсе искать перестали... Понял?.. Ерпан и уток для него стрелял, и ружье с пиджаком на нужном месте бросил, и деньги, какие с полицейских стребовал, Петру Федоровичу на дорогу отдал... Ну и я, конечно, подсоблял. А теперь мы с Ерпаном его на тайном месте в шалашике укрыли, чтобы никто подозрения не имел.

— Когда ты говорил, что на пасеку едешь, ты у Петра Федоровича бывал?

— Навещал. Опять же припас ему возил. Ерпан дичинкой его снабжает, я хлеб привожу, картошку, когда — творог и масло... Погоди ты бежать, не торопись, не так еще близко.

Легко сказать «не торопись», но как не торопиться, когда ноги сами во всю прыть несут?

Но до убежища Петра Федоровича и впрямь оказалось далековато. Шли версты четыре, пока ветер не донес слабый запах костерного дымка. Хоть и нес Ванька тяжелый мешок с припасами, не выдержал и, обдирая лицо и руки сучьями, кинулся навстречу тому дымку бегом. Выбежал на берег небольшого ручейка и сразу увидел шалаш и стоявшего возле него человека. По худощавой фигуре, по плечам сразу узнал, хотя кроме усов у Петра Федоровича была теперь черная, довольно большая борода.

Бросил Ванька мешок и — к Петру Федоровичу. Хочет слово сказать и не может, только сопит.

— Чего ты сопишь, Иванушка?

Еще громче засопел Ванька, услышав знакомый голос.

— Мне, Петр Федорович, плакать хочется, а я не хочу,— шмыгая носом, торопливо ответил Ванька.

Вот и пойми после этого, чего человек хочет, чего не хочет!

Петр Федорович гладит Ваньку по мокрому картузу и очень серьезно отвечает:

— Правильно, Иванушка! Лучше сопеть, чем плакать.

После таких слов Ванька перестает сопеть и полностью обретает дар слова.

— Ух ты, борода-то какая здоровая у вас выросла! Вроде как у тятьки, только не топором, а долотом.

По небольшому оврагу возле шалаша тек ручеек, вокруг росло много малины. И вообще место убежища Петра Федоровича было выбрано с таким старанием и толком, что Ванька тут же изъявил желание построить рядом другой шалаш и в нем поселиться.

И очень огорчило его, когда такая мысль была отвергнута сначала Киприаном Ивановичем, потом самим Петром Федоровичем. И отвергли они ее правильно: не такой был Ванька парень, чтобы его хотя бы однодневное отсутствие осталось на погосте незамеченным. Опечалило его и другое — то, что совсем скоро, может быть завтра, Петр Федорович уедет отсюда... Надзор с пристаней был снят, и все зависело от Ерпана, обещавшего добыть для Петра Федоровича паспорт (что это за штука, Ванька не знал, но говорили о паспорте как о чем-то очень важном), и еще от какого-то шкипера баржи, большого приятеля Ерпана, который обещал укрыть Петра Федоровича в трюме и доставить в город Тюмень, где была у Петра Федоровича какая-то «явка»...

Все разговоры шли при Ваньке. Как посадил Петр Федорович его рядом с собой, так и не отпустил. Потом они вдвоем остались, потому что Киприан Иванович взялся за устройство временного шалашика.

Целый вечер и почти половину ночи пробеседовал Петр Федорович с Ванькой. Уже посветлело в тайге, когда оба наконец заснули.

О чем они толковали? О многом, об очень многом! На долгие годы, на многие десятки лет остался в памяти Ваньки этот разговор. Начал бы автор его пересказывать, и жизни бы ему не хватило. А то еще хуже случилось бы: стал бы рассказывать своими словами и все испортил бы.

2.

Должно быть для того, чтобы не омрачать Ванькиной радости, дождь перестал, а за ночь небо успело очиститься. Только поднялось над тайгой солнышко, появился Ерпан с ружьем и убитыми утками.

Ваньке с Ерпаном встречаться ох как совестно! Понимает теперь, что напрасно его обидел. Стыдно прощения просить, а без того не обойтись: удар кулаком еще куда ни шло, но уж больно много он Ерпану всяких слов наговорил!

Скрепя сердце, пересилив стыд, подошел к Ерпану, свесил вниз буйную головушку.

— Дядь Гриш, ты на меня не серчай, я ведь не знал, что Петр Федорович живой и тобой спасенный...

Ерпан посмотрел на Ваньку, и по его лицу скользнула былая веселая и озорная улыбка.

— За что ж сердиться? Будь я на твоем месте, может, похлеще бы сделал... А мне и невдомек, что ты такой грамотный, такие слова знаешь: хочешь, я при отце и Петре Федоровиче повторю?

Ваньке провалиться впору.

— Не надо, дядь Гриш!

— Где ты их нахватал?

— На Оби. Два плота столкнулись и попутались, так плотогоны между собой лаялись.

После завтрака Киприан Иванович заторопился на погост. Поэтому самый последний разговор у Ваньки с Петром Федоровичем получился совсем короткий.

— Вы, Петр Федорович, оттуда, где будете, мне напишите. А я вам про погост сочинения писать стану. Длинные. Все, все, что случилось, описывать стану...

— Обязательно напишу, только не скоро это будет, Иванушка... А ты, если придется тебе в городах побывать и с большевиками встретиться, узнавай про Петра Федоровича Сидорова. У меня много знакомых товарищей, может, найдем друг друга и встретимся... А сопеть, Иванушка, не надо!