Чуть-чуть считается

– Ага, долго, – загробным голосом отозвался Вася Пчёлкин. – Нету у нас тары. Вся вышла.

– Что значит нету? – возмутился голос. – Что значит вся вышла? А когда будет?

– Будет через тридцать лет и три года, – сказал Вася.

И снова от хохота катались по лопухам и траве. Снова еле отдышались.

А когда переключились ещё раз, смех как обрезало. Слушали разговор в трубке насупившись, испуганно, не глядя друг на друга. Лишь Люба едва слышно выдавила:

– Это же мой папа…

Но и без Любы каждый сразу догадался, кто это там говорит. Даже Вася Пчёлкин – и тот догадался, хотя никогда и не видел Агафонова. Знал, кто такой у Любы папа, но видеть его никогда не видел.

– Не могу я сейчас, военком, и не проси, – шелестел в трубке голос Любиного отца. – Пойми, не могу. Ты со своей колокольни смотришь, а у меня душа за весь город болит.

– Выходит, Агафонов, разные у нас с тобой колокольни? – обиделся военком. – Я и не подозревал. Всё время думал, одна у нас с тобой колокольня, партийная.

– Ты отлично понимаешь, о чём я, – сердито сказал Любин отец. – Сколько в городе домов, которые нам ещё от купцов достались, это ты знаешь? В каком они состоянии, представляешь? Как в них жить, догадываешься? А то, что у меня до сих пор семейные по общежитиям живут, это ты знаешь? Я обязан любыми способами вывернуться и обеспечить жильём в первую очередь их. Какая это, по-твоему, колокольня?

– Агафонов, – тихо сказал военком, – ну давай всё-таки будем с тобой человеками. Я же к тебе не с каждым отставником лезу. Трудно ему, поверь.

– Трудно? – хмыкнул Агафонов. – А тебе не кажется, что ему характер нужно менять? С его характером действительно нелегко. Слишком твой Корнев шибко правильный. Не успел приехать, оглядеться, сразу учить всех полез.

– Так кто же с тобой спорит, – согласился военком. – И я ему примерно то же говорил. Но суть-то не в этом. Ему квартиру нужно. И он заслужил её, квартиру. Он имеет на неё полное право!

– А остальные отставники, выходит, не имеют? – спросил Агафонов. – Но они-то ждут.

– Ждут, -не сдавался военком. – И ещё подождут. Тут особый случай. Ты знаешь, как Корнев воевал?

– Все, кто был на фронте, воевали, – сказал Агафонов. – Все!

– Все, да по-разному, – возразил военком. – Он…

Однако, что было дальше, ребята не услышали. Трубка неожиданно смолкла. Потому что Люба вскочила, бросилась к металлическому ящику и, не добежав до него, с силой рванула на себя спаренный, в белой оплётке провод. Рванула и, сгорбившись, не оглянувшись на притихших ребят, молча ушла вниз по Дегтярному переулку к Волге.

– Ничего себе у Любы, оказывается, папа, – проговорил удивлённый Вася Пчёлкин. – Какое же он имеет такое право не давать Николаю Григорьевичу квартиру?

– А ты ничего не знаешь и не лезь, – буркнул Федя.

– Как это я ничего не знаю?! – возмутился Вася. – Мы-то как раз с мамой и живём в мансарде купеческого дома, под самой крышей. Зимой – как в холодильнике, а летом – как в духовке. И на очереди уже сколько стоим! Так чего же теперь – из-за нас не давать квартиру Николаю Григорьевичу? Да мы ещё можем сколько угодно протерпеть. А Николаю Григорьевичу он не имеет права не давать! Это же каждому понятно, что не имеет!

Глава восемнадцатая

НОВОЕ СЕКРЕТНОЕ ХРАНИЛИЩЕ

Наигравшись в войну, ребята лежали на своей полянке. Смотрели с края обрыва на Волгу. Играть больше не хотелось, купаться – тоже.

По Волге проносились на подводных крыльях «метеоры» и «ракеты», которые ходят строго по расписанию и не дожидаются на пристани опоздавших пассажиров. Лениво тянулись баржи, подталкиваемые сзади работягами-буксирами. Тарахтели вдоль берега моторки. По величавому, на высоченных опорах, железнодорожному мосту медленно полз пассажирский поезд, поблёскивая окнами вагонов.

Над рекой чёрными точками мельтешили ласточки. Они то взмывали ввысь, то падали к самой реке, тонко вскрикивали, закладывали, будто воздушные акробаты, виражи.

Ласточкины гнёзда-норки темнели в песчаной стене обрыва. Как раз под ребятами. Прикрытые свисающими корнями сосен, норки надёжно прятались от чужого глаза.

Лёжа на животах и свесив с козырька-обрыва головы, ребята смотрели, как ласточки кормят своих детишек. Мелькнёт чёрной стрелой ласточка, юркнет между корнями к норке. А оттуда уже тянутся, разевают ненасытные жёлтые рты прожорливые птенцы.

– Пи! Пи! Пи! – жадно тянутся они к маме.

Мама, наверное, знает, кому нужно дать сейчас, а кто может потерпеть. Приткнётся ласточка снизу гнезда, хвост-рогулька – на песчаной стене. Сунет в распахнутый жёлтый рот плоский клюв. Вытащит. Головкой – туда, сюда. На груди у мамы словно белая манишка. А спинка чёрная, с синим отливом.

Но, может, это вовсе не мама, а папа? Кто кормит у ласточек детей – мама или папа?

Чирк! И нету ласточки – мамы или папы. Умчалась гоняться над Волгой за мотыльками да мошками.

Все ласточки похожи одна на другую – не отличишь. Белые грудки, чёрные спинки. А ведь есть, наверное, разные ласточки – и хорошие, и плохие. Одна поступает так, другая иначе. Как узнать, какая из них права, а какая – нет?

Та ласточка, с которой стряслась беда, была как все. Она сунула в рот птенцу клюв, крутнула головой, скользнула между корнями, взмыла в голубой простор…

Витя с Федей лишь вздрогнули: А Люба закричала:

– Что же он сделал, гадкий?! Мерзкий, гадкий, противный! Что же вы лежите, мальчики?

А что могли сделать мальчики? Чем они могли помочь? Откуда-то из поднебесья на юркую ласточку камнем упал ястреб. Мгновение – и маленькое чёрное с белым тельце оказалось в хищных когтях. Взмах сильных крыльев – и ястреб плавно унёс свою добычу куда-то вверх, за кладбище.

– Они теперь умрут без мамы, – захлюпала носом Люба. – Бедные птенчики. Целых три птенчика. Правда, мальчики, они теперь умрут без мамы? Правда, мальчики?

В зыбком от жары мареве дрожала пятиглавая церквушка на том берегу Волги. Плыли в волнах горячего воздуха далёкие поля. А внизу, под обрывом, высовывали из тёмной норы ненасытные жёлтые клювы осиротевшие ласточкины дети.

– Не умрут они, Люба, твои птенчики, – просопел Федя. – Не бойся.

Он зачем-то посмотрел на небо, сел и стал расшнуровывать кеды.

– Хочешь попробовать их достать? – с сомнением спросил Витя.

– Ой, молодцы, мальчики! – обрадовалась Люба. – Мы их сами выкормим. Самыми вкусными мошками. Правда, мальчики, выкормим? А когда у них окрепнут крылышки, выпустим. Правда, мальчики, выпустим? Пусть себе летят. Правда?

– Ничего мы их не выпустим, – прогудел Федя. Он снял кеды и стал примериваться, по какому корню лучше спуститься. – Если их оттуда забрать, они всё равно не выживут. Я их по чужим гнёздам рассажу. По одному чужому рту в доме, никто ничего и не заметит.

Спускался Федя серьёзно и основательно. Витя немного помог ему. Перебирая руками по толстому корню, как по канату, Федя упирался босыми ногами в песчаную стенку. Особой опасности, если и сорвёшься, не было. Высота, правда, метров пять. Но обрыв – с откосом. Шлёпнешься на песок и скатишься под горку к самой воде.

Добравшись до гнезда, Федя запустил в него левую руку. И сообщил наверх:

– Ещё кусаются, дураки такие.

Вокруг с криками шныряли ласточки, волновались за свои гнёзда.

– Сейчас, сейчас, – приговаривал Федя, рассовывая по норкам птенцов.

Рассовав, понял, что наверх ему уже не подняться. Не хватит сил. Чтобы не признаваться в этом, крикнул:

– Внимание! Знаменитый прыжок знаменитого прыгуна! Сальто-мортале замотали!

Крикнул, но не прыгнул. Что-то помешало ему. Наверное, большая высота. Перебирая руками по корневищу, Федя спустился пониже. Ноги упирались в песчаную стенку. Посмотрел наверх.

– Эй, там, на палубе! Спешите видеть! Только один раз! Алле!

То, что произошло дальше, показалось настолько невероятным, что Витя с Любой сами чуть не скатились с обрыва. Крикнув «Алле!», Федя как-то странно дёрнулся и пропал. Федя исчез. Феди не стало, будто его никогда и не существовало.