Библиотека мировой литературы для детей, т. 15

Решительный поворот в литературно-эстетическом развитии Аксакова происходит в 30-е годы.

Атмосферу в семье Аксаковых всегда отличала насыщенность духовными, интеллектуальными интересами. Теперь, когда выросли сыновья, дом Аксаковых посещают Н. В. Станкевич, В. Г. Белинский и другие товарищи Константина по Московскому университету, а весной 1832 года в доме Аксаковых впервые появляется Гоголь. Участвуя в обсуждениях и горячих спорах на исторические, философские, эстетические темы, Сергей Тимофеевич проникается и одушевляется теми интересами, которые увлекали сыновей и его друзей и которые во многом определили идейную жизнь русского общества на целые десятилетия.

Приходит полное и окончательное освобождение от «староверских» представлений и вкусов, и место былых авторитетов занимает Гоголь. Его могучий художественный талант реалиста Аксаков замечает и приветствует одним из первых. А в 1834 году появляется «Буран» Аксакова, свидетельствующий о том, что реализм возобладал и в его собственном творчестве. Правдивое, «с натуры» описание снежного шквала предвосхищает описание бурана в «Капитанской дочке» Пушкина.

К реализму «звали» писателя и особенности его художественного таланта, которые он все с большей отчетливостью начинает осознавать: «Я ничего не могу выдумывать, — напишет он своему сыну, — к выдуманному у меня не лежит душа… и я уверен, что выдуманная мною повесть будет пошлее, чем у наших повествователей. Это моя особенность…»

В 30-е же годы у Аксакова появилась и возможность целиком отдаться литературному творчеству, к чему поощряли его, блестящего рассказчика невыдуманных историй и семейных преданий, многочисленные друзья. Когда, после смерти отца в 1837 году, к нему пришла обеспеченность, он покупает под Москвой имение Абрамцево, ставшее очень быстро одним из культурных и художественных центров России. Сюда приезжают Гоголь, Тургенев, Загоскин. Здесь, в Абрамцеве, Аксаков создает все известные свои произведения.

Герои первых из них несколько необычны — это звери, птицы, рыбы. А затем возникают «Семейная хроника» и собственно «Воспоминания» — воспоминания о гимназических и университетских годах Аксакова.

В 1856 году, когда появилась «Семейная хроника», русское общество живет ожиданием отмены крепостного права. Это установило строго определенный ракурс для восприятия «Семейной хроники» критикой и читателями. Тогда преимущественное внимание обратили на изображение в ней крепостнических нравов. Но Аксаков заявил о себе в «Семейной хронике» не только правдивым быто- и нравописателем, а в еще большей степени зрелым и тонким писателем-психологом.

Следуя за Пушкиным, Аксаков добивается точности в изображении и «видимых предметов», и «движений души человеческой». Правда, движения, а тем более диалектики души здесь еще мало. Но психологические портреты героев, коллизии, возникающие в их внутренней жизни, воспроизведены в хронике выразительно и рельефно. Так, в Степане Михайловиче Багрове привлекает ум, честность, «самая строгая справедливость». В то же время он бывает столь вспыльчив и гневен, что это сводит на нет все его достоинства. В конце концов характер Степана Михайловича ставит в тупик рассказчика: «Но я не стану более говорить о темной стороне моего дедушки». Не говорить же об одном из главных героев двух книг трудно, невозможно. И Багров-внук ищет ему оправдания в том, что если и бывает он злым, то только в гневе, что сам он терпеть не мог «недобрых, злых и жестоких без гнева людей». А вот у Куролесова, мужа двоюродной сестры деда Багрова, «жестокость мало-помалу превратилась в неутолимую жажду мук и крови человеческой», «в лютость, в кровопийство». «Трудно поверить, — недоумевает рассказчик, — чтоб могли совершаться такие дела в России даже и за восемьдесят лет, но в истине рассказа нельзя сомневаться».

Когда Тургенев прослушал главу «Михаил Максимович Куролесов», он, сообщает в дневнике дочь Аксакова, «расходился, пришел в неистовство, нервы его раздражились». И конечно же, Добролюбов имел все основания толковать «Семейную хронику» как обличительное антикрепостническое произведение. Правда, у самого Аксакова вместо радищевского: «Страшись, помещик жестокосердный» всюду слышится: «Стыдись!».

Аксаков стремится к воссозданию характеров в их сложности и противоречивости. Даже «кровожадная натура» Куролесова — это «соединение инстинкта тигра с разумностью человека». И все же аксаковские психологические портреты еще статичны: выявляя во внутренней жизни противоречивые, даже взаимоисключающие начала, писатель передает скорее их равновесие, чем динамическое противостояние, разрешающееся движением.

Куда совершеннее, изощреннее психологическая живопись в «Детских годах Багрова-внука», где автор поднимается подчас до уровня, установленного его великим современником Львом Толстым.

Сосредоточив изображение на процессе формирования в ребенке Человека, Аксаков представляет этот процесс постепенным, сложным и многомерным. При этом писатель ведет повествование с такой неторопливой обстоятельностью, что возникает иллюзия течения самой жизни его героя.

Вначале ребенок осваивает мир предметов и внешних явлений. Готовый и устойчивый для взрослых, он, этот мир, является ребенку каждый раз новым, как бы на глазах его рождающимся, а потому ослепительно ярким и загадочным. О переправе через реку Белую он пишет: «Я был подавлен не столько страхом, сколько новостью предметов и величием картины, красоту которой я чувствовал, хотя объяснить, конечно, не умел». Потому-то даже те события и подробности, которые читателю могут показаться необязательными, для героя книги наполнены важным смыслом. С какой доскональностью рассказывает он о приготовлении миндального пирожного! А как же иначе?! Ведь пирожное приготовляет обожаемая мать, и Сережа ревниво следит за тем, какой эффект произведет оно среди гостей.

Сережа не только поражается, восхищается или возмущается, он и мыслит об этом мире: «Ах, какое дерево!» и тут же: «Как оно называется?» Он допытывается у взрослых, что такое молния, что такое межевание, постоянно пополняя свой «толковый словарь». А в нем и степь (это безлесная и волнообразная равнина), и стойло (это комната для лошадей), и белые избы (это те, что с трубами), и урема (пойменное место)… Позднее Багров с гордостью заявит читателю: «Не поняв некоторых ответов на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и нерешенными, а всегда объяснял их по-своему».

Расширяются, углубляются знания о внешнем мире — и все чаще и чаще приходит желание практического его освоения. И пусть над Сережей не тяготела необходимость физического труда, пусть от него отвращала Сережу мать, с ее дворянскими предрассудками: «Выкинь этот вздор из головы. Пашня и борона — не твое дело». Потребность труда неотъемлема от человеческого естества, и она властно пробуждается и в нашем герое. Сережа любил внимательно и подолгу наблюдать за работой столяров и плотников, в восхищенье приводила его та «стройность и мерность», с какой молотили цепами гречиху. Наконец ему и самому разрешили попробовать свои силы: «Оказалось, что я никуда не годен: не умею ходить по вспаханной земле, не умею держать вожжи и править лошадью, не умею заставить ее слушаться. Крестьянский мальчик шел рядом со мной и смеялся».

Сережа восхищался не только прелестями полевых работ. Он подмечал, какими невыносимо тяжелыми бывают они для крепостных крестьян. И, повзрослев, он не только сострадает: он убеждается в важности, святости труда, в том, что крестьяне гораздо искуснее дворян, что они умеют делать то, что не умеют дворяне, и собственный неудачный трудовой эксперимент отзывается в душе чувством социальной неполноценности.

Чем шире раздвигаются горизонты постигаемого мира, тем настойчивее вторгаются в него факты, нарушающие его гармонию. В сознании Сережи никак не укладывается, почему злой староста Мироныч, выгоняющий крестьян на барщину даже в праздник, считается самими же крестьянами человеком добрым, почему наказание учеников розгами не только дозволяется, но и узаконено должностью учителя. Более того: «самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем». Почему пасхальный кулич для Багровых был гораздо белее того, каким разговлялись дворовые? Любимая мать, чьим разумным судом привык Сережа поверять свои впечатления и мысли, нет-нет да и одернет его: «Это не твое дело». Другие же «почему» затрагивали такие отношения, которые дети с их врожденной справедливостью вообще не могли понять, а тем более оправдать: «Отчего они (крестьяне. — В.Б.) нам рады и за что они нас любят? Что такое барщина? Кто такой Мироныч? и проч. и проч. Отец как-то затруднялся удовлетворить всем моим вопросам, мать помогла ему… Что такое староста Мироныч — я хорошо понял, а что такое барщина — по моим летам понять мне было трудно».