Выстрел в лесу

У Васи от волнения дух захватило. Не всякому, даже опытному охотнику выпадает случай выследить и принести домой такую добычу. Волна хмельного азарта дурманила мысль, и он сразу не мог даже сообразить, как лучше поступить. Стрелять? До лисы метров полтораста — только заряд загубишь. Подойти на выстрел? — заметит и убежит.

Но раздумывать было некогда, он бросился наземь, перекинул ружье на спину стволами назад, чтобы случайно не засорить их снегом, и пополз. Прячась за корягой, он осторожно и незаметно подкрадывался, довольный тем, что ветер встречный и лиса не учует. Но тут он увидел, что впереди из-под снега торчат сухие сучья. Хрустнет ветка — и все пропало. Однако, сучья никак не миновать: чуть подашься в сторону — лиса заметит.

Трепеща в душе, Вася полз прямиком через сушняк, стремясь скорей добраться до цели. До коряги уже оставалось шагов десять, не больше, как вдруг послышался гул приближающегося самолета. «Эх, спугнет», — подумал он и, подавшись в сторону, увидел, как встревоженная хищница прыгнула к опушке и замерла, подняв уши торчком. А гул моторов нарастал, усиливался.

«Уйдет… Стрелять надо», — решил Вася и, не сводя глаз с лисы, потянул за ремень. Но ружье не поддавалось, зацепившись за что-то. Он толкнул его назад и, что было силы, рванул к себе. И тут грянул выстрел…

От сильного удара Вася вскочил, но, сделав шаг-два, покачнулся и рухнул на снег…

Что-то светило в лицо, и он почувствовал приятную живительную теплоту. Еще мгновенье назад он был где-то глубоко-глубоко в удушливой тьме. Но теперь он, наконец, выбрался к свету. Стало легче, свободней дышать… Вася открыл глаза.

Ясная голубизна неба; ослепительное солнце смотрит прямо в лицо, рядом лес и какие-то мачты с проводами, а он почему-то лежит на снегу у коряги. Удивленный взгляд задержался на ружье, валявшемся рядом. Где он?

Упершись руками в снег, Вася приподнялся и сел и тут же вскрикнул от боли в ноге. И эта боль, как вспышка молнии, прояснила сознание. Он вспомнил все.

Он ранен… Часть голенища валенка опалена выстрелом и разорвана, из стеганых штанов торчит кусок красной ваты, в носке мокро и липко, и нестерпимая резь в левой ноге.

Сердце лихорадочно билось, но он не испытывал страха.

«Главное — не паниковать, не теряться, — подумал он, — и остановить кровь… С кровью вся сила уйдет, и тогда не выбраться из леса».

Надо было снять валенок, портянку с носком и осмотреть рану. Но валенок не снимался — нога словно набухла. Вася вынул из кармана нож с носовым платком, моток бечевки; запутавшись, вместе с бечевкой выпал и отскочил в снег коробок, спичек; затем он освободился от мешка, который сковывал движения, и принялся орудовать ножом.

Каждое движение ноги или прикосновение к ней вызывало свирепую боль. Особенно мучительно было разрезать, а потом закатывать штанину и разуваться. Стиснув зубы, он долго молча возился, стараясь снять напитанный кровью, липший к телу носок. Кровь обильно текла на снег и, как в сахаре, расползалась большими алыми пятнами. Но он стоически выносил боль, и только порой слышен был скрип зубов и задавленный в горле крик.

Бледный, испуганный Вася смотрел на окровавленную, изуродованную ногу: в икре рваная рана. Большая часть заряда, угодив в нее, вырвала кубок мякоти и распорола кожу почти до пятки. Какое-то безошибочное внутреннее чутье подсказывало ему, что самое страшное — упустить время; потерянные минуты могут стоить жизни. В эти мгновенья не столько рассудок, сколько страх и инстинкт самосохранения побуждали его действовать.

Скрутив из носового платка жгут, он туго перетянул им ногу пониже колена. Кровь заметно унялась, и это успокоило его. Он стал пригоршнями брать подтаявший снег и осторожно обмывать поврежденную ногу. Кость как будто цела, не затронута. И это еще больше ободрило его и придало уверенности. Морщась от боли, он сбросил верхнюю одежду, снял нижнюю рубашку и снова оделся. Разодрать рубашку на полосы было делом одной минуты.

Бинтовал он ногу, как ему казалось, на пределе сил и терпения. Повязка тут же пропиталась кровью, и ему пришлось еще снять с правой ноги портянку, обмотать ею, подобно онуче, раненую ногу и еще обкрутить крест-накрест бечевкой.

Покончив с этим, Вася в изнеможении привалился к коряге. Во рту пересохло. Взяв горсть снега, он начал сосать, раздумывая над тем, как дальше быть. Остаться тут и ждать случайного появления охотника? А если никто сюда не забредет и он потеряет сознание? Нет, надо самому выбираться. Назад, домой, конечно, и думать нечего: десять километров ему не одолеть. А если просекой, то до ближней деревни всего километра полтора-два. Но как добраться до этой деревни? Скакать на одной ноге по сугробам?

Несколько минут Вася сидел в угрюмом раздумье. И опять страх холодной змейкой заполз в душу, леденя сердце, парализуя волю.

Случайно взгляд его упал на ружье, и он вспомнил об отце. А как же отец с простреленными ногами и грудью несколько часов полз лесом? Полз до тех пор, пока не выбрался на дорогу, где его подобрали. Отец выжил, вернулся на фронт и потом дошел до Берлина. А у него ранена одна лишь нога, и он уже распустил нюни. Неужели он так беспомощен, что не сумеет сам себя вызволить из беды? Разве у него не хватит мужества, воли, самому выбраться отсюда? Нет, он не сдастся и постоит еще за себя. И зачем ему ползти или скакать на одной ноге? Вон какой орешник рядом, и сколько в нем крепких рогатин. Чем не костыли?

Вася подтянул к себе ружье с мешком и, держась за корягу, встал. Острую резь в икре теперь сменила тупая боль. Но терпеть можно было. Опираясь на ствол ружья и подпрыгивая, он добрался до кустов и, облюбовав орешину, сел рядом на снег и вытащил нож.

Рука дрожала, и не было в ней прежней твердости и силы. Он успел сделать лишь неглубокий надрез, а уже вспотел. То, что прежде давалось играючи, теперь требовало неимоверных усилий, он все чаще и чаще делал передышки, и когда, наконец, рогатина была срезана, нож выпал из его ослабевшей руки.

Но он был рад, безмерно рад. Теперь уж он тут не застрянет. Ему бы только доковылять до опушки, а там он будет стрелять, кто-нибудь да заметит и подоспеет на помощь.

Отдохнув немного, Вася взял костыль под мышку, решив добраться до осьминогой коряги. Но едва он сделал шаг, как костыль, проколов наст, утонул в снегу и он, потеряв равновесие упал и вскрикнул: дикая боль пронзила ногу от ступни к бедру.

От досады и боли слезы выступили на глазах. Костыль короток. И как это он не учел глубины снега! Его труд пропал даром. А все потому, что опять поспешил. Сколько раз Акимыч ему говорил: «Прикинь, примерь, а потом берись за дело». Да и поранил-то он себя из-за спешки. Ну что бы оглянуться и отцепить ружье, а он взял и дернул и вот теперь без ноги.

Постепенно боль унялась, и Вася решил срезать новый костыль. И даже не один, а два: с одним по такому снегу далеко не уйти. Приглядев рядом две орешины, он примерил к ним костыль, прибавил еще длины на глубину снежного наста, сделал зарубки и принялся резать.

Но время шло, а дело не подвигалось: рука точно ватная, тужишься, тужишься, а никакой силы в ней нет. Лишь четверть ствола надрезал, а уж задохнулся, в глазах темнеет, и нож из руки выскальзывает.

С минуту Вася сидел, соображая, что предпринять. Потом вытащил из кармана патроны и пересчитал их — четыре. Жаль тратить: они еще нужны ему будут там, на опушке. Подумав, он два патрона спрятал, а двумя зарядил ружье и чуть отодвинулся от орешин.

Ружье казалось очень тяжелым, дрожало в руках. Боясь промахнуться, он уперся локтем в правое колено; прицелился в надрез, и выстрелил. Рогатина, как скошенная, упала на снег. Он подвел ружье к зарубке, другой рогатины и опять выстрелил. Орешина встряхнулась снизу доверху, но устояла: заряд раздробил лишь половину ствола.

Некоторое время Вася в нерешительности колебался, потом вытащил из кармана третий патрон и загнал его в ствол…