Том 12 Большой Джон

Рванув что было силы стеклянную дверь, Воронская стремглав сбегает с лестницы и несется через садовую «крокетную» площадку туда, в дальнюю аллею, где темно и жутко, где глухо шумят деревья и где белеет чуть заметная каменная плита.

"Протоплазма говорил на физическом уроке, что дерево хорошо притягивает молнию, — думает Лида, — и если я встану под деревом, молния ударит в него, и я умру… И я готова умереть, только, только, Господи, спаси фрейлейн от смерти… Сохрани ее жизнь, дорогой Господи, прекрасный, милостивый, добрый… Ах!"

Удар грома ухнул со всею силой. Он раскатился по всему саду, сотрясая, казалось, весь огромный мир.

Одновременно блеснула молния, стало светло на миг, как днем, в огромном старом саду. Лида осенила себя торопливо крестным знамением. И снова потемнело, словно осенней ночью.

Тем же быстрым бегом Воронская достигла последней аллеи. Здесь стояла высокая старая липа, уже расщепленная когда-то грозою. В трех шагах от нее находилась плита святой Агнии.

Ветви липы раскинулись шатром над воображаемой могилой легендарной монахини. В эту легенду о святой Агнии Лида не верила и смеялась, когда подруги рассказывали о ней. И не для святой Агнии, но ради того, чтобы получить душевный покой, прибежала сюда девочка. Она считала себя преступницей с той минуты, когда Большой Джон открыл ей печальную новость. А всякое преступление, по мнению Лиды, должно быть искуплено. И со свойственной ей горячностью, пылкая во всем, необузданная девочка в страстном порыве охватившего ее отчаяния взамен умирающей Фюрст предлагала взять ее собственную юную жизнь. В ту самую минуту, когда Черкешенка допытывалась там, в дортуаре, о причине мрачного отчаяния, охватившего ее подругу, эта мысль явилась в душе Лиды и ярким светом озарила ее.

Не теряя ни минуты, она опускается на колени, на горячую, всю словно насыщенную электричеством землю.

— Господи!.. Возьми мою жизнь! Убей меня молнией!.. И спаси ее… спаси ее… если можно!..

Новый удар грома заставил ее поднять голову. Жуткий ослепительный свет озарил сад. Лида взглянула в конец далекой, змейкой вьющейся аллеи и вскрикнула от неожиданности.

Высокая, во все черное одетая, фигура, казавшаяся огромной при ослепительной вспышке молнии, медленно подвигалась по направлению к ней.

— Кто это?… Агния?… Призрак?… Но ведь Агния легенда, предание, и призраки не приходят к нам!.. — терялась она в догадках.

Вот фигура почти поравнялась с плитою. Послышалось ее свистящее дыхание.

Молния вспыхнула снова и озарила ее с головы до ног.

— Maman!

— Воронская!

Эти два крика слились в один.

Одновременно баронесса-начальница (черная высокая фигура оказалась ею, одетой в просторный темный капот, с обмотанной черным шарфом головой) и выпускная «первая» узнали друг друга.

Лида поняла сразу, что значила эта ужасная одышка. Maman страдала астмой и в минуты припадка астматического удушья находила единственное от нее спасение, выходя на воздух в сад. Присутствие ее ночью в последней аллее объяснялось, таким образом, очень просто, но присутствие здесь Воронской для начальницы казалось совсем необъяснимым.

— Каким образом ты… — начала было она, с трудом переводя дыхание.

Но Лида, не дав баронессе окончить, быстро схватила руки начальницы, спрятала в них свое пылающее лицо и глухо произнесла:

— О, я хотела умереть!.. Я не могу… я не стою жизни, когда она, она умирает из-за меня… из-за нас!.. Господи, если бы молния убила меня, я бы была теперь такой счастливой, не мучилась, не страдала… О, maman, если бы вы знали только!.. Голубушка, maman, какая это тоска, какая мука!.. — заключила свою речь с страстным отчаянием бедная девочка.

Должно быть, много затаенного горя уловило в этом возгласе чуткое сердце начальницы.

— Что с тобой, девочка?… Что с тобой?… — произнесла баронесса, обвила плечи девочки и усадила ее на садовую скамью. — Расскажи все, все, что случилось… Или нет — плачь, плачь, лучше выплачься прежде всего, бедняжка. Тебе будет легче. Такое состояние должно разрешиться слезами.

Все было поведано: и история с Фюрст, и нарушение совета Большого Джона, по вине ее, Лиды, ее — преступницы, одной виновницы всего, всего.

— И вот, когда я узнала о том, что смерть грозит фрейлейн, я прибежала сюда… я сама захотела умереть, — заключила она свою исповедь.

Рука баронессы легла ей на плечо.

— Бедное дитя, я не хочу говорить о великом грехе желания себе смерти и гибели. Не буду говорить и о горе твоих родителей, если бы они потеряли тебя. Господь бы не попустил совершиться твоему неразумному желанию. И твоя смерть не могла бы принести искупления ни в каком случае. Но дело не в этом. Твой поступок — детский порыв и безумие. Твоя совесть может найти себе покой иным путем… Я была у фрейлейн Фюрст сегодня. Ей, правда, очень худо, она при смерти. Твой друг, monsieur Вилькинг, не обманул тебя. Но все в руках Божиих, и бывает так, что серьезно больные и умирающие поднимаются на ноги, выздоравливают — по Его святой воле. Завтра я еду снова к Мине Карловне и возьму тебя с собой. Ты будешь помогать ухаживать за ней ее сестре, и, кто знает, может быть, успокоится немного твоя измученная совесть, когда ты, если не словом, то действием испросишь прощение у той, которую ты так жестоко обидела… Неправда ли, ты поедешь к ней?…

— Остановись, Иван, у серого дома.

Баронесса захлопнула крошечную форточку, проделанную в передней части кареты и снова откинулась на сиденье, мельком взглянув на свою спутницу.

Лида в своей скромной форменной фетровой шляпе и в темном драповом зеленом пальто казалась очень встревоженной.

Всю ночь напролет девочка не смыкала глаз, и с самого утра она дежурила у дверей начальницы.

Кучер распахнул дверцу кареты и осторожно высадил начальницу и ее юную спутницу.

Сиявшее так весело с утра солнце теперь скрылось. Тучи снова собрались на потемневшем небе, и крупные редкие капли дождя зашлепали на мостовую.

Вслед за maman Лида прошла в какие-то ворота, миновала узкий двор, заваленный наполовину дровами и всяким хламом, и стала подниматься по грязной лестнице с кривыми ступенями.

Добравшись до пятого этажа, они повернули на маленькую площадку, добрую треть которой занимала полуразвалившаяся корзина, доверху наполненная глыбами льда. Одна глыба лежала на каменном полу площадки. Сидевшая перед ней на корточках белокурая девушка отбивала куски льда большим кухонным ножом. При виде прибывших девушка быстро вскочила на ноги и начала спешно вытирать багровые от холодного льда руки о синий клетчатый передник.

— Здравствуйте, Лина, милая моя, — ласково произнесла баронесса и, наклонившись к девушке, поцеловала ее в лоб. — Как здоровье тети? Лучше ли ей?

Та всплеснула руками, быстрым движением поднесла их к лицу и тихо, жалобно заплакала.

Этот тихий, жалобный, словно детский плач отозвался мучительным отзвуком в сердце Лиды.

"Ей худо… Она умирает… О, Господи, помоги ей!"

Словно чувствуя, что происходит с ней, баронесса положила руку на плечо девочки.

Они очутились, в маленькой, удивительно чистенькой комнате.

У окна стояло старое потертое кожаное кресло, и в нем сидел, согнувшись в три погибели, уродец со старческим лицом, с темными, злыми глазами, с изогнутой колесом спиной, с синими губами и безжизненно повисшими ногами.

— Не бойтесь! Это братец Фриц. Он неизлечимо болен, — услышала Лида и тут только увидела маленькую, лет одиннадцати, девочку, свернувшуюся у ног больного и искавшую что-то в целом ворохе гаруса и разноцветных лоскутков.

— Здравствуй, Мария, — кивнула баронесса девочке, — вот я привезла мою воспитанницу, Лиду. Она хочет помогать ухаживать за вашей тетей.