О маленьких рыбаках и больших рыбах

А ветер все сильнее и сильнее. Города уже и не видно за сплошной дождевой стеной. Да и нас слегка стало побрызгивать.

А Федя все еще не может сапог надеть.

— Брось возиться с сапогом. Побежим скорей. Там наденешь.

Захватили мы свои удочки, ведерко и во весь дух побежали в гору. А самим смешно почему-то. И хоть в гору тяжело бежать и запыхались мы, а все смеемся.

Только-только успели добежать до дома и влезть на балкон, как пошел крупный дождь.

И гроза уж в полном разгаре — молния, гром, а ветер такой, что деревья в саду уже не шумят, а воют.

Забрались мы в дверную нишу, прижались к двери, забитой досками, и стоим. А защита у нас плохая — балкон узенький, потолок у него высокий, вровень с крышей. Ветер свободно ходит между колоннами и обдает нас холодной водяной пылью. Холодно нам стало и неуютно. Впрочем, простояли мы так недолго. Дверь оказалась забита не сплошь: в самом низу не хватало несколько досок. Должно быть, кто-нибудь их выдрал.

Я встал на четвереньки и, не долго думая, полез в дыру. Темно, ничего не видно. Провалился я куда-то, упал, ушибся. Но ничего, встал на ноги. За мной полез Федя.

Осмотрелись мы в полумраке. Видим — большая комната, окна забиты досками, и только сквозь щели пробивается дневной свет. В комнате все разрушено — половицы сгнили и провалились, а некоторых и совсем нет. Большая голландская печь полуразвалена, ни заслонки в ней, ни душника. Стекла в рамах выбиты, да и самые рамы поломаны. Двери, ведущие в другие комнаты, сняты; даже и петель от них не осталось.

Но самое главное, чего мы никак не ожидали, — видим, в дальнем углу комнаты сидит на полу, ноги под себя поджавши, живой человек.

Мы его сразу узнали.

— Тараканщик! — шепнул я Феде.

А Федя как фыркнет от смеха, да так и затрясся весь. Обычно он редко смеялся, а только улыбался своей милой скромной улыбкой. Но изредка на него, как мы называли, «смехун нападал», и тогда он смеялся по всякому поводу и даже без повода. И сейчас на него такой смехун напал. И меня он им заразил.

Толкая друг друга, шепчась и беспрестанно фыркая от смеха, уселись мы на полу возле печки. Федя стал свой сапог натягивать, а я всячески мешаю ему. И оба мы возимся, пыхтим и давимся от смеха.

А Тараканщик спокойно смотрит на нас из своего угла.

«Тараканщиком» или «Тараканьей смертью» назывался у нас в городе студент университета — Боря Андреевский, естественник. Так прозвали его ребятишки.

Мы часто видали Борю в городе, а еще чаще где-нибудь за городом. Это был худенький, совсем еще безусый юноша небольшого роста, чуть-чуть выше меня. И на студента был не похож. Ходил он всегда в линялой ситцевой рубашке и в фуражке с синим выцветшим околышем, через плечо висела на ремне или металлическая зеленая ботанизирка или кожаная сумочка со склянками и баночками. И всегда с ним был сачок на длинной палке. Говорили про него, что он собирает гербарий [12] и коллекцию насекомых.

Некоторые наши ребята ловили для него жучков, бабочек и разных козявок. Он выбирал некоторых, нужных ему, и платил по копейке за штуку, а потом сажал козявок в баночку, где они сразу же умирали. За это и прозвали его «тараканщиком» и «тараканьей смертью».

Смотрел, смотрел на нас Тараканщик и вдруг громко спрашивает:

— Чему вы смеетесь, ребята? Весело вам? — и тут же сам себе отвечает: — Весело! — и снова спрашивает: — Так? — и опять сам себе отвечает: — Так!

Мы еще ничего не успели ему сказать, а он уж снова нас спрашивает:

— Вы, верно, удили здесь на пруде? Удили? Удили. Так? Так. И ничего не поймали? Не поймали. Так?..

Все это говорил он скороговоркой, но отрывисто. После каждого своего вопроса делал краткую паузу, как будто ждал ответа, и при этом тонкие губы его слегка вздрагивали, словно он что-то шептал про себя.

Мы невольно к нему прислушались. Было в его отрывистых вопросах живое участие к нам, доброжелательный интерес…

— Мы зато зверушек наловили, — сказал Федя и фыркнул от смеха.

— Зверушек? Что за зверушки? Где же они у вас?

— Вот здесь, — и Федя показал на ведро.

— А, в ведре? В ведре. Так. Да вы идите сюда, ко мне поближе. Тут у меня светлее. Светлее? Так? И суше. А там вас скоро подмочит. Подмочит? Подмочит. Так?

Это была правда. Должно быть, дождь усилился, и на нас стало капать с потолка.

Мы перешли в угол, где сидел Тараканщик.

Здесь было, действительно, гораздо светлее — одна из досок ближайшего окна была выломана, и широкая щель пропускала много света.

В щель были видны и мокрая дорога, и лужи, рябые от дождя и ветра, и задернутое дождевой сеткой зеленое поле.

— Ну, покажите ваших зверушек, — сказал Тараканщик, когда мы уселись на полу возле него. Федя подал ему ведерко. Тараканщик запустил в ведерко руку, пошевелил в воде и говорит:

— Как много вы поймали! А зачем это вам! И сами не знаете? Не знаете. Так? Так.

Меня такая постановка вопроса слегка задела. И, должно быть, Федю тоже — он поднял на меня глаза, и я в них ясно прочитал: «А ну-ка, скажи ему».

— Это, — говорю, — для аквариума.

— Для аквариума? Это хорошо: для аквариума. А у тебя есть аквариум?

— Нет еще. Но мы с Федей сделаем!

— Ну, аквариум сделать — это трудно. А этих зверушек, которых наловили, вы знаете?

— Некоторых знаю. Вот это плавунец окаймленный…

— Верно. Плавунец.

— А зачем он мне в руку какое-то молоко выпустил? Вонючее… Я его чуть не бросил.

— А как ты думаешь, ему приятно было, когда ты его схватил? Неприятно? Неприятно. Так? Ну, он и выпустил, чтобы ты его бросил. Это способ его защиты. Так? Так.

Такое объяснение нас с Федей заинтересовало. Стали мы расспрашивать Тараканщика о других зверушках. Ведь мы с Федей не знали о них ровно ничего. И если говорить по совести, так и ловить-то мы их стали только потому, что эта ловля занимала нас сама по себе.

Федя спросил, что это за зверушка, которая его за палец укусила, и показал ее. Тараканщик ловко взял зверушку за спину и говорит:

— Это водяной клоп-гладыш. Клоп? Клоп. Почему клоп? А вот, смотрите. Я беру вот эти докторские щипчики… Как они называются? Пинцет? Пинцет…

И, вынув пинцет из петельки своей рубашки, он осторожно поковырял им где-то на груди у гладыша. Оказалось, что у гладыша есть длинный и тонкий, совершенно прямой, острый хоботок, словно клюв.

— Вот этой штукой он тебя и уколол. У него ротовые органы сосущие и колющие, как и у обыкновенного клопа. Зачем они ему? А вот зачем. Кушать ему надо? Надо. Так? Вот он подплывет, лежа на спинке, к какому-нибудь водяному животному, например, к карасику, прицепится к нему снизу своими передними ножками, вколет хоботок и сосет. Так?

Потом он достал из ведерка одно из тех маленьких чудовищ с клювом и с крыльями на спине, которых мы нашли на подводных стеблях.

— Это личинка стрекозы. Стрекоз знаете? Знаете. Они над водой летают и комаров и мошек ловят. А это их личинки.

— Совсем непохожи, — сказал я. — Стрекозы красивые, а эти — грязные, серые. Когда на стеблях сидят под водой, так их и не заметишь — стебли-то тоже серые и грязные.

— Вот, вот! Это им полезно? Полезно. Почему? Какой-нибудь жучок или мелкий клопик плывет по своим делам и их не замечает. Так? Не замечает. А они его: хоп! А чем? А вот чем.

И он взял опять свой пинцет, зацепил им что-то на голове личинки и вытянул из головы как будто длинную руку со щипцами на конце вместо пальцев.

— Видали? Это ее нижняя губа. Она превращена в своеобразный хватательный аппарат. Называется маска. Маска? Почему? Когда она сложена, она закрывает рот и челюсти. Видите? Какое теперь у личинки лицо? Толстое и добродушное. Ведь правда? Добродушное? Так. А теперь смотрите, — и он опять вытянул пинцетом «руку» личинки. — Видите, она сняла маску. Какое у ней сделалось лицо? Хищное? Хищное.

Много еще нового и интересного рассказал и показал нам Тараканщик. Он пересмотрел почти весь наш улов.