Школа на горке

— Что же ты молчишь? — наседает Катаюмова. — Почему не говоришь?

— А что говорить?

— Как тебя зовут? — спрашивает из-за спин Валерка.

— Анюта. А тебя?

— Валера. А сосед куда уехал?

— Сосед? Он в ГДР уехал, на два месяца. А через два месяца он приедет.

— На два месяца! — ахает Катаюмова.

— Да. Он нам свою собаку оставил, Сильву. Я теперь с ней гуляю, она меня слушается с одного слова. Показать? Сильва!

Коричневая небольшая собака вышла на площадку, шелковые уши покачивались, коротенький хвост ловко крутился в знак удовольствия от приятной встречи с тремя следопытами. Сильва ласково смотрела на Анюту.

— Пошли, — сказал Муравьев.

Но Валерка, увидев собаку, забыл обо всем. Он стал гладить Сильву, трепал ее за уши, щекотал под горлом, приговаривал:

— Сильва, Сильва, хорошая собака, прекрасная собака.

— Валер, мы пойдем или будем здесь до завтра с собакой возиться? — не выдержала Катаюмова.

— Иду, иду! — отзывался Валерка, а сам все трепал Сильвины уши.

— Слушай, Анюта, можешь ты ответить на важный вопрос: есть у вас в подъезде старые люди, которые в войну воевали?

Муравьев сидит перед Анютой на корточках. Если она знает кого-нибудь, им не придется обходить все квартиры, они тогда сразу пойдут к нужному человеку.

— Да откуда она может знать? — сердито дергает плечом Катаюмова. — Она же маленькая, в школу, наверное, не ходит.

— Хожу, — спокойно отвечает Анюта, — в специальную, в спортивную. А еще занимаюсь в балалаечном кружке, чтобы энергия зря не пропадала. Поняла? А ветерана я знаю.

— Знаешь? Умная ты девочка! — Муравьев чуть не сел на пол, устал сидеть на корточках. — Скажи, где он живет, ветеран.

— У него ордена во всю грудь. Когда был День Победы, я видела. А в простые дни он их не носит. Только в праздник.

— Где он живет, этот человек? Анюта, я тебя спрашиваю! — У Муравьева кончилось терпение, а тут еще Катаюмова переминается с ноги на ногу, надоело ей разговаривать с этой маленькой девочкой, которая на нее, на Катаюмову, едва смотрит и совершенно не восхищена ее, Катаюмовой, красотой.

Анюта бросает на Катаюмову беглый взгляд и вдруг спрашивает:

— А ты на перилах можешь кататься? А я могу. А с горы на животе без санок можешь? А по деревьям? Эх ты! Не можешь!

— Подумаешь, — тянет Катаюмова.

— Молодец, Анюта, — говорит Муравьев. — А где живет тот ветеран? Ты скажешь?

— Тебе скажу, — отвечает Анюта, подчеркивая слово «тебе».

Тебе, мол, скажу, а ей ни за что бы не сказала: даже на деревья лазить не умеет, а строит из себя. — Он здесь живет, вот в этой квартире. Только он уехал на два месяца в Германию.

— Так это все один и тот же? Что же ты нам голову морочишь столько времени? — Катаюмова готова стукнуть Анюту. — Его два месяца ждать. А других старых людей ты не знаешь?

— Других не знаю. А этот очень хороший, и собаку нам оставил. Сильва! Домой!

Анюта запирает дверь.

Они еще долго ходят с этажа на этаж. В одних квартирах никого нет, в других живут люди, которые не участвовали в войне и никакими военными экспонатами поделиться не могут.

Они выходят на улицу. Вечереет. Пора по домам.

— Пока, — первым говорит Валерка.

— И я пошла, — говорит Катаюмова.

— Завтра пойдем еще? —спрашивает Муравьев неуверенно.

— Нет уж. Я не пойду, никакого толку нет, — отвечает Катаюмова.

— И я не пойду, — говорит Валерка. — Ты не обижайся, Муравьев.

— Это, наверное, Муравьев придумал? — вдруг спрашивает Катаюмова.

Валерка молчит, и Муравьев тоже ничего не говорит.

— У Кости пройдет грипп, тогда он что-нибудь получше придумает, — говорит Катаюмова и уходит.

Муравьев шагает к своему дому и думает: почему она считает, что Костя умнее, чем он, Муравьев? А может быть, как раз Муравьев и есть самый умный? Ну, если не самый умный, то и не самый глупый, во всяком случае. Он достает блокнот, ручку и записывает адрес ветерана, который должен вернуться домой через два месяца. Два месяца — это, конечно, очень долго, но пройдут же они когда-нибудь.

*  *  *

В школьном зале патефон играет танго «Брызги шампанского». Пластинка шипит; наверное, иголка притупилась за этот долгий прекрасный вечер. Кончена школа. Поверить в это трудно: десять лет ты был школьником, а теперь кто ты? Неизвестно!

Юра не умеет танцевать, он стоит у патефона, меняет пластинки, смотрит, как танцуют другие. У Сашеньки Седовой толстая белая коса лежит на спине, а Сергей ведет Сашу так осторожно, что коса даже не качнулась ни разу. Валентина танцует с Севкой по прозвищу «Севрюга». У Севки длинные губы вперед трубочкой, а глаза расставлены далеко, почти по бокам головы. Он похож на большую рыбу.

Рядом с Юрой две девочки из параллельного класса говорят:

— Я в медицинский. А ты?

— Хочу стать артисткой.

Юра думает о своем. Многие девочки хотят стать артистками. Вот Лиля наверняка не собирается в артистки, хотя с ее красотой ее бы приняли без разговоров.

— Артисткой! Правда?

Юра искоса смотрит: тощие плечики, веснушки сквозь пудру, белые брови.

— А что? Любовь Орлова тоже когда-то училась в школе, а теперь?

— Ну, Любовь Орлова!..

— Смотри, смотри, Варвара танцует!

Легкая, тоненькая учительница танцует с толстым географом. Он легко поворачивает ее, склонив голову, смотрит на ее румяное молодое лицо, потом отводит ее к роялю и, почтительно склонив свою совершенно голую блестящую голову, целует ей руку.

— А географ-то! — шепчутся за Юриной спиной девчонки. — И костюм новый.

— Перестаньте шептаться, — смеется географ. — Ну неужели вы до сих пор не усвоили — я все всегда слышу. Географ знает все.

Его хорошо поставленный учительский голос перекрывает звуки патефона, гул и смех. Все поворачиваются к нему. А он говорит:

— Вижу вас всех насквозь, мои дорогие. И ваши хитрости не такие уж хитрые, и ваши невыученные уроки, и несделанные контурные карты — все знаю. Все вы, в общем-то, лентяи и хитрецы. И мне хочется сказать вам на прощание — расставаться с вами жаль. Да, жаль.

Михаил Андреевич отворачивается от всех, достает из кармана сверкающий белизной платок, но вытирает не лицо, а лысину.

— Музыка! Вальс! — кричит распорядитель вечера Севрюга.

И закружились, закружились по залу пары. Нарядные, не похожие на себя вчерашних девочки. А мальчишки в новых костюмах, в пиджаках, при галстуках. Все какие-то взрослые, новые. И Варвара Герасимовна в синем платье в белый горошек. Волосы гладко причесаны, а сзади пучок. Почему-то все учительницы любят такую прическу. Но Варваре Герасимовне она идет, оказывается. И платье красивое, и туфли на высоких каблуках. Юра привык, что учителя не такие же люди, как все. Они во всем другие — учителя. Юра помнит, как он, когда был третьеклассником, встретил Варвару Герасимовну в керосинной лавке. Она вышла с большим жестяным бидоном, кивнула ему.

«Добрый вечер, Юра».

А он стоял в оцепенении несколько минут, не мог успокоиться — учительница покупает керосин! Учительница у себя дома зажигает примус, готовит обед, как его, Юрина, мама, как соседка тетя Дуся. Нет, этого не может быть!

Он в тот вечер рассказал маме:

«Мама! Представь себе — вот так я, а так Варвара Герасимовна. И у нее в руке знаешь что? Бидон. Она покупает керосин!»

«Что же ты удивляешься? Конечно, покупает. Ей же надо обед варить».

«Ну как ты, мама, не понимаешь! Она же учительница!»

«Смешной мальчик. Учительница. Я тоже учительница — тебя не удивляет, что я хожу в магазин, варю суп, стираю».

«Ты? Ты — мама. И потом, ты — учительница музыки, совсем другое дело».

«Почему же другое?» Наоборот, я-то как раз должна бы беречь свои музыкальные пальцы от грубой работы. Но это ерунда. Учить детей играть гаммы можно и не идеальными руками».