Дайте кошке слово

— Сейчас, сейчас, — сказала она мне приветливо.

Я сидела на скамейке рядом с мамой и думала. Почему я так боюсь? Что это напало на меня? Идти надо к первому, кто позовет, кто свободен. А если бы не было выбора? Значит, все оттого, что есть выбор?

Нет, все совсем от другого.

Утя сидит в сумке с «молнией», и ее никто не видит. И это хорошо, что ее никто не видит. Нет, я не стесняюсь показывать Утю. Но здесь, рядом с лохматыми японскими собачками, рядом с сибирскими кошками, рядом с говорящими птицами, я как-то оробела.

Каждый вновь пришедший гордо обводит всех глазами. Каждый приносит с собой зверя еще более удивительного и еще более красивого, чем те, которые уже здесь сидят и ждут своей очереди.

И каждый оглядывает нашу сумку с любопытством. А что же там? «Кошка», — отвечаю я сухо.

«Молнию» нельзя открыть, потому что Утя вырвется, начнет царапаться, и я с ней не справлюсь. Но здесь я могу не открывать «молнии», а там, за дверью… Там, за дверью, мне придется наконец показать Утю — простую кошку. Да, простую, совершенно простую. Потому что для всех остальных здесь она только простая кошка.

Ну и что, разве простых кошек не так будут лечить, как вот этих? Какая врачам-то разница, простая у нас кошка или нет?

Но я чего-то жду. Впрочем, здесь все ждут. Ждут Николая Николаевича, который на операции. Все ждут Николая Николаевича, хотя и знают, что после операции Николай Николаевич принимать не будет. Но может быть, он даст совет? Или скажет, когда к нему прийти в другой раз? Операция неожиданная и очень длительная.

Мы тоже пришли к Николаю Николаевичу. Он был у нас дома два дня назад. Но, взглянув на Утю и увидев, как она шипит, сказал: «Принесите в поликлинику. Там ее посмотрят. А здесь нельзя. Она ведь у вас дикая». Ждать Николая Николаевича или идти к сердитому старику, или к женщине?

— Идем, — наконец говорю я маме, и мы заходим к женщине.

Я расстегиваю «молнию», и Утя встряхивает головой. Я объясняю, что Утя уже несколько дней не ест, не пьет и не выходит. А лежит неподвижно под табуреткой.

Врач хочет дотронуться до Ути, но Утя шипит.

— Ну что ты, что ты, — ласково говорит ей врач, осторожно дотрагивается до Утиного бока, и мы видим на Утином боку рану. — Она избита, — говорит врач, — она у вас бывает на улице?

Так вот оно в чем дело — Утю избили. Но мы не успеваем осознать этого, как вдруг в кабинет входит санитар с огромной собакой и нас просят подождать в коридоре, пока собаке сделают укол.

Мы выходим. Нам уже легче. Никто не удивился, что Утя простая. И вроде бы уже ясно, что с ней.

Но тут открывается другая дверь. И пожилой врач спрашивает:

— Вы, кажется, хотели ко мне? Заходите.

Нам неудобно. Нам неудобно сказать, что мы уже ждем другого врача, и мы входим.

И снова мы открываем «молнию», и Утя выпрыгивает как бешеная.

— Она у нас необыкновенная… — начинает мама.

— Вижу, вижу.

— У нее рана, ее, наверное, избили.

— Вижу, вижу.

И мы молчим. А доктор пытается справиться с нашей Утей.

— Вы ее не можете подержать? Вас эта «необыкновенная» кошка, вероятно, не укусит?

Что ему сказать? Что укусит. И нас укусит. Потому что ей, видимо, очень больно, и сидела она долго в сумке, и обстановка чужая, да и вообще она кусается…

Нет, этого всего здесь ему говорить нельзя, и я держу Утю. Но Утя вырывается и начинает бегать по комнате.

— Да что это за животное такое!

Тут открывается дверь, и входит Николай Николаевич и еще три врача. Шумные, усталые. Они больше никого не будут сегодня смотреть, они четыре часа провели в операционной.

Но Утя бегает по комнате, и мы бегаем за ней. И вдруг все начинают бегать: и старый врач, и Николай Николаевич, и еще три врача.

Поймали.

И вот пять врачей склонились над моей Утей. Пять врачей! Трое держат, а Николай Николаевич и старый врач щупают ей живот.

— Вы со мной не согласны? — говорит Николай Николаевич старому врачу. — Да вы тут, тут пощупайте.

Старый врач молчит.

— Рак у нее, — говорит Николай Николаевич.

Утю отпустили. Теперь она уже не бежит. Никуда не бежит. Словно поняла, что смотреть ее больше не будут.

— Так, может, операцию? — говорит моя мама.

— Кому?.. Ей?! — Николай Николаевич снимает перчатки. — Мой совет — усыпите…

Мы не усыпили Утю.

Мы принесли ее домой, и она снова легла в ванной под табуреткой.

Мы не верили, что у нее рак. Не верили так, как не верят, когда не хотят, не могут себе представить, что близкое тебе существо должно умереть. И ничего, ничего нельзя сделать. И остается только одно — не верить. И мы не верили.

Один из Утиных котят умер от копростаза. Это болезнь кишечника. Тогда мы лечили котенка вазелиновым маслом. Но он был очень маленький, и нам сказали, что он выживет, если сумеет справиться с болезнью. Он не справился и умер. Но Утя большая. И мы стали на всякий случай поить Утю вазелиновым маслом.

Утя лежала под табуреткой ослабевшая и тяжело дышала. Подбородок и шея у нее были в вазелиновом масле, и она не смывала его. Утя не мылась, а раз Утя не мылась, это значило, что у нее уже нет никаких сил, потому что больше всего на свете Утя любила мыться.

В ванной душно. Но Утя не идет ко мне в комнату. Я сама ее выгнала оттуда. Да еще палкой. Но ведь я не знала…

А теперь Утя лежит в ванной и уже ничего не хочет.

Утя умерла, когда меня не было дома.

Папа отнес ее в больницу на вскрытие. Гнойный плеврит — вот был Утин диагноз. Значит, не было у нее никакого рака. Значит, можно было ее лечить.

Но как же мы не догадались: ведь она так тяжело дышала. И была вся избита. Наверное, ей отбили легкие. Поймали и избили. От этого тоже может начаться плеврит.

И вспомнила я две двери, перед которыми сидела и думала, что в эту секунду от меня зависит судьба Ути. Простой кошки, не привыкшей к чужим рукам.

Николай Николаевич устал, был раздражен, а тут еще эта тощая некрасивая кошка, из-за которой столько шума, а она еще царапается и кусается, и за ней еще надо лазить под столами.

Мы не поняли Утю. В решающий момент не поняли.

Она не жаловалась, не мяукала. Не показывала, где у нее болит, как показывала, когда заставляла гладить ее по животу. Напротив, она кусала и злила врачей. Мы воспитали в ней гордость, независимость, уверенность. И мы должны были за нее все решить правильно. Обязаны были все понять. Но мы не поняли.

С тех пор как умерла Утя, прошло три года. И каждый день под наше окно приходит Утин муж и зовет ее. Жалобно, с надрывом. А когда мы выходим, он бежит к нам и трется у наших ног.

И нам кажется, что он знает о нас все. Знает от Ути.

РАССКАЗЫ

ГДЕ ЕЕ ДОМ?

Бабочка села на цветок, и цветок наклонился. Бабочка качнулась вместе с цветком влево, потом вправо. Бабочка качается на цветке, как на качелях. Длинный, тонкий, изогнутый хоботок она то опускает внутрь цветка, то вынимает.

Десять тычинок выстроились в ряд по кругу. Пыльца с тычинок осыпает бабочку со всех сторон, и от этого голова у бабочки, и брюшко, и лапки становятся желтыми.

Разные бывают цветки. Бабочка любит цветки с открытыми во все стороны лепестками, чтобы сесть на цветок и видеть, что происходит вокруг. А бывают такие цветки, у которых есть крылечки и крыша. Сядешь на крылечко, голову надо просунуть под крышу, а крылья снаружи остаются. Пчеле хорошо: она маленькая — вся под крышей умещается. Ее снаружи не видно, только слышно, как цветок жужжит.

Иногда в цветках между лепестками ползают крохотные вертлявые трипсы. Их так много, что куда ни опустит бабочка хоботок, всюду на них натыкается. И никуда от этих трипсов не денешься, потому что в цветке они полноправные хозяева — здесь их дом. А где дом у бабочки?