Двое на одном велосипеде

— Первейшие огурчики! — заметил Володька. — Не пробовал ещё в этом году… Ну как там твой дед? Очень злится на нас?

— Очень, — кивнул Санька. — Чем-то, я вижу, он вам не понравился… Чем, а?

Все за столом захохотали.

— Жизни он нам не даёт, твой дед, всё время ходит, канючит, мешает работать и выполнять план по свинарнику, а сальце-то небось любит?

Санька кивнул и напряжённо ждал, что Володька скажет дальше.

— Говоря по совести, — сказал он, — могли бы мы после работы потрудиться на ваше с ним благо — это нам не возбраняется, — да ведь он так торгуется, хитрит, выгадывает, хочет, чтобы чуть не задаром вкалывали. Видно, очень он низкого мнения о наших строительных талантах. И вот мы решили напрочь отшить его и сегодня проделали эту операцию… Где ты, старик, откопал такого деда?

— Я… — Санька задохнулся от стыда и горечи и не мог найти первого слова, чтобы со всей силой обрушиться на деда.

— Зато он так играет на скрипке! — внезапно пискнул Вася, примостившийся на скамейке рядом с Санькой, и этот его внезапный, храбрый писк покрыл хохот студентов.

А Санька так и не сказал ничего.

Потом они с Васей сидели в палатке на Володькиной койке и молча слушали горячие споры о писателях-фантастах, о молодых художниках, о кинофильме «Андрей Рублёв»…

Стало смеркаться.

Володька незаметно исчез из палатки — наверно, побежал за Мариной.

В соседней палатке одиноко и мечтательно подала голос гитара, её тотчас заглушил джаз, как с цепи сорвавшийся с ленты портативного магнитофона, и на эти вечерние, тревожные, яркие звуки все стали выходить из палаток.

Санька с Васей тоже вышли.

Несколько пар в зелёных куртках с красными рябинками на спинах и в таких же зелёных брюках медленно топтались — танцевали в сторонке. Другие сидели на траве и курили, посматривая на них.

Саньке вдруг захотелось внести оживление и темп в танцы. Он схватил за худенькие плечи Васю и, сломив его сопротивление, бросился с ним в середину танцующих. И стал суматошно кидать его справа налево и слева направо, распугивая студентов.

Ну и конечно, опять был хохот.

Скоро на столбах возле палаток и в самих палатках загорелся электрический свет, поданный по проводам из Рябинок. Студенты уходили подальше от него. Уходили по одному, парочками, группками. Свет был слишком резкий, неуютный, и их тянула к себе всё сгущающаяся темнота летней ночи с россыпью звёзд на небе и невнятными чёрными силуэтами на земле.

Возле прудов вспыхнул и взлетел вверх громадный костёр, и Санька за руку, как папа на переходах через московские улицы, потащил Васю к огню.

Острые искры его стремительно уносились вверх и там смешивались со звёздами. Жаркие отсветы костра сверкали в молодых глазах студентов, выхватывали из темноты их шевелюры и лица, блестели на белых зубах смеющихся девушек. Все, кто не пел, не танцевал и не играл в палатках в шахматы, стояли, пританцовывали или молча сидели вокруг огня, гудящего и рвущегося как из паяльной лампы, к бездонному, беспредельному небу.

Санька чувствовал на своём лице горячее прикосновение этого огня, и от жара его, от беспокойства и счастья немножко шевелились на голове волосы и уносило куда-то высоко-высоко…

Глава 14. Эдька, Крылышкин и другие

Когда они возвращались домой, Вася наконец рассказал Саньке о человеке-факеле. Санька полдороги молчал, думал о чём-то, крепко сжимал своей жаркой пятернёй Васину руку, когда приходилось прыгать через рытвины, и потом, у ворот посёлка, сказал:

— А есть ли теперь такие? — И сам же ответил: — Должны быть, хоть и нет войны…

Уже у своей калитки он похвалил Васю:

— А ты к месту вспомнил, что мой дед хорошо играет на скрипке, очень к месту, хоть я и терпеть не могу его… Жаль мне его. Старый он, много прожил, а как мало понимает в жизни… Ну пока! — Санька пропал в темноте.

Вася не совсем понял, почему Санька похвалил его: просто неприятно стало, что все ругают Санькиного деда, вот и пискнул. Однако сейчас некогда было разбираться во всем этом. Как бы дома не влетело: Вася никогда не возвращался так поздно. Хорошо хоть, ещё не уехала мама — с ней ничего не страшно, она всё поймёт.

Так и случилось.

Все уже готовы были ринуться на поиски, но мама просила подождать. Бабушки подавленно молчали на терраске, а мама увела его в комнату, и Вася честно рассказал ей, где был.

Мама не ругала его, а попросила больше так поздно не возвращаться и поинтересовалась, правда ли, что вчера Санька избил Бориса. Вася сказал, что это враньё, никого Санька не избивал, а если и стукнул Бориса и тот шлёпнулся в пруд — так за дело. И в свою очередь спросил у мамы, кто это разносит по посёлку такую ложь.

— Люди, — расплывчато ответила мама, а Вася почему-то был уверен, что этим добрым словом она незаслуженно назвала Эдьку. — Я не против вашей дружбы с ним, — сказала напоследок мама, — но имей свою голову. Саня бывает слишком горячим и несдержанным и может сделать плохое, не желая этого. И если ты будешь всё время только с ним, у меня будет неспокойно на сердце…

Вася в душе был согласен с мамой: что правда, то правда, и, чтобы успокоить её, сказал:

— Ну что ты, мама! Я не буду всё время только с ним.

Вася твёрдо решил весь завтрашний день, последний день маминого отпуска, не уходить с участка, не покидать её. Это оказалось не так-то просто — уж очень тянуло к Саньке. Как никогда. И этот неожиданный взрыв «Пирата» в пику Эдьке, и отчаянный удар в защиту Крылышкина, и посещение лагеря студентов, и жар их гудящего костра — всё это так врезалось в Васину душу, что продолжалось и во сне и стояло перед ним вот сейчас, днём. Он давно знал, какой он, Санька, да, оказывается, знал не всё…

«Странно устроена жизнь, — думал Вася, — все к кому-то тянутся и совсем по разным причинам: он — к Саньке, чтобы научиться храбрости, умению всё делать и не унывать; Крылышкин — к нему, Васе, чтобы иметь защитника и тоже кое-чему поучиться… А Эдька тянется к нему по совсем иной причине — чтобы оторвать от Саньки с Крылышкиным и подчинить себе… Никогда ему это не удастся!»

Чтобы бабушки не особенно дулись на него за вчерашнее, да и просто так, чтобы размяться, Вася с утра поливал гряды: держал в руке прозрачную пластмассовую трубку на конце шланга, и вода медленно растекалась меж кустиков недавно окопанной картошки, с трудом просачивалась сквозь тяжёлую почву. Потом Вася вызвался поколоть дрова.

Бабушки при маме помалкивали, одобрительно кивали во время обеда, когда Вася быстро проглотил полтарелки вермишели и в три глотка разделался с котлетой.

Что вот будет без мамы? Две бабушки — вроде бы и хорошо: столько любви обрушивается на него, но, с другой стороны, и не очень хорошо: сразу четыре зорких, любящих глаза будут приглядывать за ним, сразу два голоса будут уговаривать его не делать одно и делать другое…

Вечером Вася с маминой мамой, бабушкой Надеждой, провожали маму до бетонки, и было очень грустно и щипало глаза.

— Ну, Васенька, через неделю увидимся… — Мама поцеловала его в щёку, в макушку с густыми вихрами золотистых, выгоревших на солнце волос и пошла по бетонке к платформе.

Мама шла и всё время оборачивалась — гораздо чаще, чем папа, — и махала Васе и бабушке Надежде рукой. Потом её фигура стала совсем маленькой, но мама всё ещё продолжала оборачиваться и махать.

— Ну пошли, что ли, — Вася дёрнул бабушку Надежду за локоть, и они зашагали к посёлку.

— Ничего, скоро мама приедет, — сказала бабушка, однако Вася не поднял даже головы. С ресниц его сорвалась и упала на горячий асфальт бетонки нечаянная слеза.

У калитки, ведущей к Мутному пруду, лениво стоял Борис, толстоплечий и презрительный. Он хмуро поздоровался с бабушкой Надеждой, а на Васю даже не поглядел.

Через несколько шагов бабушка оставила Васю — исчезла в калитке Сомовых.