Подростки

— Что ты? — удивилась Вера.

— Ты поглядись, поглядись в зеркало, — сквозь смех сказал Валентин.

Он схватил подругу за руку и потащил в гостиную к большому трюмо. Из зеркала на девочку глянуло уморительное полосатое лицо, такое, что и она рассмеялась, несмотря на большое, правда, уже выплаканное горе. Валя переусердствовал… Он забыл, что у него и руки и тужурка были в мазуте и копоти.

— Вот и не плачешь, хорошо, хорошо! — воскликнул он. — Ух ты, морда полосатая, — и неожиданно для себя и Веры схватил ее за плечи и расцеловал в обе щеки.

— Что ты делаешь?.. С ума сошел! Я же чумазая.

— Ну и я тоже, — засмеялся Валя.

— Умыться надо. Пойдем!

Ребята побежали.

— Тужурку сними, — сказала Вера, — опять измажемся.

Умывание окончательно успокоило девочку, и дети, взявшись за руки, снова уселись на диване в Вериной комнате.

— А теперь расскажи, что у тебя там… в гимназии.

Лицо девочки снова помрачнело.

— Я… у меня в дневнике тройка на пятерку переправлена.

— А зачем переправляла?

— Да это не я переправляла.

— А кто?

— Не знаю кто. Разве, — она задумалась, — разве Сонька. Ну, конечно, Сонька, больше некому. И как я раньше не догадалась! Надо было начальнице так и сказать. Конечно, мы же с ней поссорились. Это обязательно Сонька, сама или Зинка.

— Какая Сонька? Какая Зинка? Ты расскажи толком, а то у вас, у девчонок, ничего не поймешь.

— У вас, у девчонок! — передразнила Вера. — А у вас, у мальчишек? Какая Сонька? Одна у нас — Горюнова. Знаешь?

— Это у которого рысаки? Знаю, как же.

— Ну да, его дочка. У нас учится. Такая гордячка и злюка. Она подругу мою обидела. Фатьму Галееву.

— Это у отца которой магазины?

— Да никакие не магазины! У нее и отца-то нет, а мать поденно шить ходит.

— Ну, это уж ты завралась! Швейкины дочки в гимназии не учатся.

— Вот какой глупый! Раз говорю — учится, значит — учится!

— А почему у нас со всего поселка один Степка, сын лавочника, в реальном?

— Почему, да почему? Пристал! Потому что потому, кончается на «у» и не говорится никому. Понял? И не перебивай, пожалуйста, тебе ничего рассказывать нельзя. Ты слушай и все!

— А ты говори толком.

— А ты молчи! — девочка зажала мальчику рот и вдруг увидела, что Валя краснеет. Она опустила руку и сделала серьезное лицо.

— Ну, вот я с Сонькой поругалась, чуть не поколотила ее. А девчонки, не все, конечно, крутятся и крутятся около нее, угождают, а она ломается. Мне Люба говорила, что Сонька хвасталась: проучу, говорит, Верку Кочину. Вот, наверно, она и переправила отметку. Теперь меня исключат, — девочка снова стала грустной.

— За это не исключат, — неуверенно попробовал утешить ее Валя, и, видя, что девочка не верит ему, хочет возразить, быстро проговорил. — Конечно же не исключат! Ты начальнице расскажи все, как есть, Соньке и попадет.

— Как же! Соньке никогда не попадает. Ее все учительницы любят и начальница любит.

— Ну и пусть не попадет, мы сами ее проучим.

— А как проучите?

— Как-нибудь придумаем, дай срок. Ты только ее покажи мне.

В коридоре раздался звонок. Вера вздрогнула.

— Мама пришла, — воскликнула она и выбежала из комнаты. — Мама, мама, — не дав Нине Александровне снять пальто, проговорила взволнованно Вера, — меня из гимназии исключили. — И она прижалась к матери.

— Что ты, о чем? — не поняла Нина Александровна.

— Из гимназии меня исключили, понимаешь? Ну, выгнали.

Нина Александровна так и застыла, держа в руке каракулевую круглую шапочку.

— Да нет, Нина Александровна, не то она говорит, — Валя вышел из дверей гостиной. — Не то! Здравствуйте! — опомнившись, проговорил он.

— А, Валя, здравствуй, здравствуй! Да расскажите же мне толком, что случилось.

— У нее кто-то отметку переправил… — начал было Валя.

— Начальница тебе прийти велела, — перебила Вера. Дети стали рассказывать, мешая друг другу, и только минут через пять Нина Александровна поняла, наконец, в чем дело и стала собираться в гимназию.

Вера должна была идти с ней, да и Валя вспомнил, что ему пора.

Пока Нина Александровна одевалась, дети условились, что они будут встречаться на катке, по воскресеньям, под вечер.

— Приходите с коньками все трое. Я хочу с мальчиками познакомиться, — сказала Вера.

Шагая по улице, Валя задумался: «На каток пойти не шутка, а где коньки взять? Не идти же с деревянными колодками, в которых врезаны стальные полосы. Нельзя ли у кого из деповских достать?»

Мысли перекинулись на депо, и мальчик только сейчас вспомнил, что должен был пойти к мастеру на квартиру. «Ох, и влетит завтра», — у него сердце сжалось от одной мысли о предстоящем нагоняе.

Валя не ошибся. На другой день в обеденный перерыв, когда он сидел рядом со Степаном на верстаке и с аппетитом уплетал хлеб с хрустящей луковицей, подошел мастер.

— Ты где был вчера, пся крев?

Валька вздрогнул. Он знал: если мастер произносил свое любимое ругательство, значит, он в крайнем раздражении. В такие минуты перед ним трепетали даже взрослые рабочие, а у мальчика и душа в пятки ушла. Он не знал, что ответить, и только смотрел на мастера во все глаза и часто, часто моргал.

— Встать, когда с тобой разговаривают! — крикнул мастер и так рванул Валю за руку, что тот слетел с верстака, больно ударившись плечом о большие тиски. Степан тоже соскочил.

— Где ты был, негодяй, тебя спрашиваю! — еще раз крикнул мастер.

— Я… я, — начал было Валя.

Растерянный вид мальчика окончательно взбесил Врублевского.

Бац! Мастер ударил мальчика по щеке. Валя дернул головой, почувствовав обжигающую боль. Бац — голова метнулась в другую сторону. Мастер хотел схватить Вальку за ухо, но тот пригнулся, прыгнув в сторону, и бросился бежать.

— Стой, стой, тебе говорят, дрянной мальчишка, быдло, скот! Стой! — кричал мастер.

Валентин и не думал останавливаться. Он считал себя уже в полной безопасности, как вдруг почувствовал, что кто-то схватил его и крепко держит за плечи. Он оглянулся и увидел над собой искаженное злобой, ехидное лицо Антона, своего «учителя».

— Убегаешь? Нехорошо так, нехорошо. Нельзя убегать, когда мастер зовет. — При этих словах Антон так сжал руку мальчика повыше локтя, что тот даже присел от боли.

Мастер, увидев, что ученик пойман, шагнул к нему. Толстое усатое лицо налилось кровью, глаза были свирепыми.

— Где был, спрашиваю, пся крев? — и он занес над головой мальчика кулак. Валя зажмурил глаза и присел.

— Не смей! — крикнул Степан, одним прыжком очутившись около озверевшего мастера. — Стой, гад! Оставь мальчишку!

— Чего, чего! — Мастер повернулся к нему. — Указывать, мне? — Он замахнулся на парня.

— Ну, ты, шкура! — Степан ловким и сильным движением отвел занесенную руку. Мастер отпрянул.

— Ты… ты… — уже не кричал, а хрипел мастер, лицо которого стало сизым. Он готов был броситься на Степана. Но неожиданно кулаки его разжались, и только толстые пальцы дрожали. Он увидел перед собой толпу рабочих, лица которых были сейчас неузнаваемо суровыми и полны такой решимости, что гнев мастера как рукой сняло.

— Вы что? Вы что? — залепетал Врублевский, пятясь от страшной, молчаливой толпы. Потом он повернулся и, мелко семеня ногами, быстро пошел, почти побежал, к выходу…

Обычно, едва стихал вечерний гудок, в депо не оставалось никого, а сегодня задержалось человек пятнадцать. Они сгрудились около Степана. Остался и Валя. Его не прогнали. К нему привыкли, знали как хорошего, не болтливого парнишку.

— Осадить надо! — раздумывая над чем-то, сказал пожилой слесарь с густыми, чуть тронутыми сединой усами.

— Не осадить, а проучить, — вставил курчавый, белозубый, весь черный от сажи, кочегар.

Рабочие заговорили разом:

— Точно крепостные!

— До рукоприкладства дошел!

— Зверюгой стал!

— Проучить беспременно!

— Рассчитаться!

— На тачке вывезти!