Браво, Аракс!

Несмотря на старость и недомогания, Цезарь продолжал выступать. Лев ездил на гастроли в Иран, в Польшу, в Чехословакию, в Болгарию…

Однажды, перед поездкой в Германию, он вдруг захромал.

Бугримова думала, что её любимец простудился, что это временно, что это пройдёт. Она давала зверю лекарства, делала облучения и прогревания. Ничего не помогало. Дрессировщица обратилась к специалисту.

- Это старческий ревматизм, — определил профессор, — он плохо поддаётся исцелению. И надо честно сказать, что здоровье вашего льва уже очень, очень подорвано. Удивляться здесь нечему. До какого возраста живут львы, вы знаете?

- Брем пишет, что до шестидесяти лет, но, по-моему, он ошибается.

- И я того же мнения. Ошибается Брем. Максимум до двадцати семи — тридцати! Но ведь это редчайшие случаи! А тут ещё в неволе… Значит, можем прикинуть, перевести, так сказать, на человеческий век… Это выходит… Выходит, если учесть неволю, вашему красавцу сейчас лет эдак под девяносто, а то и больше! Вы понимаете? Это же колоссально! А болезней сколько к нему прицепилось! Считайте сами… Суставной ревматизм — раз! Не в порядке печень — два! Отложение солей — три! Давление сильно повышено, следовательно, гипертоническая болезнь — четыре! Общий атеросклероз… Продолжать счёт? Я думаю, достаточно. Как говорится, полный джентльменский набор!.. А перечислять можно до бесконечности. — Профессор долго молчал, потом сказал, вздохнув: — Всё, всё как у нашего брата — человека. Хворобы эти — неизбежные спутники старости! Вот именно… Словом, я бы не советовал вам дальше выступать с Цезарем. Не мучайте, пожалейте его, ведь он еле жив… В чём только душа держится… Ему нужен покой, полный покой… Я-то лично… вообще бы усыпил его, будь на вашем месте… Сделал бы укол, и всё…

- Что вы! Что вы, ни в коем случае! — ужаснулась Бугримова, втиснулась глубже в широкое и холодное кожаное кресло.

- Ну нет так нет! А на пенсию ему пора, никуда не денешься! Пусть поживёт на заслуженном отдыхе. Мне кажется, старикан его честно заработал… Усыплять, пожалуй, жестоко… Согласен… Конечно, тут вы правы…

И вот после этого печального разговора дрессировщица решила в тот же вечер впервые выйти на манеж без Цезаря…

Старый лев стал волноваться ещё в антракте, сразу же после второго звонка, когда всех львов перегнали в домики на колёсах и откатили к рабочему занавесу, а к нему даже не подошли.

Неужели про него забыли? Нет, не может быть!

Желая напомнить о себе, он начал прыгать из стороны в сторону, нетерпеливо царапал дверцу, подбегал к решётке, вставал на задние лапы, а передние умоляюще, как нищий, протягивал сквозь толстые прутья, громко рычал, сперва возмущённо, гневно, а затем горестно, будто плача. И может быть, впервые в жизни глядел на хлопотливую циркрвую прислугу заискивающе, унижённо, подобострастно.

Бугримова видела всё это сквозь дырочку в рабочем занавесе, но была не в силах подойти к старому больному другу.

Раздался третий звонок. Заиграла музыка. Бугримова улыбалась зрителям, но судорожно подавляла слёзы. Комок в горле мешал дышать.

Закончив выступление, она подошла к клетке. Вся морда и тело Цезаря были в крови, страшных ссадинах и царапинах.

- Что с тобой! — ужаснулась дрессировщица. — Откуда кровь?

Окровавленный, обиженный старый великан дрожал от возбуждения, часто дышал.

С самым отчаянным видом смотрел он на неё, как бы спрашивая:

«За что же ты не взяла меня сегодня с собой на манеж? Почему ты так жестоко поступила? Разве я этого заслужил? Разве я, уже не помню, сколько времени, да что сколько времени — всю жизнь свою, не служил тебе верой и правдой? Когда-нибудь напал на тебя? Не охранял тебя, как верный страж? Разве мало на моём теле шрамов от драк? И ты ведь знаешь, что драки-то эти были в основном из-за тебя!

Что же ты сейчас стоишь перед моей клеткой и плачешь? Отчего ты так горько плачешь? Разве я не прав?

Как же ты могла так поступить? Ведь я же хочу, хочу и, главное, могу ещё отлично работать, я же, смотри, ещё какой молодой, здоровый и резвый, я же, смотри, какой ещё бравый и сильный…

Вытри слёзы. Я на тебя не сержусь. Но не надо больше так делать, ладно?..»

«Откуда на нём царапины и ссадины? Откуда кровь? Почему он весь в опилках?» — продолжала волноваться Бугримова.

И никто ведь не мог рассказать ей о том, что же в действительности произошло за время её получасового нахождения на манеже…

Когда старый лев услышал третий звонок, знакомую увертюру, аплодисменты на выход дрессировщицы, а затем марш — его, Цезаря, всегдашний выходной марш, тот самый фанфарный марш, который он помнил всю жизнь свою с самого раннего детства, то, казалось, понял, что зря напоминал о себе, понапрасну унижался перед цирковойприслугой, решил, что больше уже никогда никто не подойдёт к нему, что никому на свете он стал не нужен…

Ощутив полную безысходность, поняв, что всё рухнуло, рухнуло без возврата, что поправить уже ничего нельзя, что самое страшное свершилось, свершилось и не поможешь ничем, буквально ничем, он в отчаянии грохнулся ничком на деревянный пол клетки. Он катался, разбрасывал вовсе стороны опилки, истошно выл. Он задирал вверх лапы, извивался, яростно кусал и рвал когтями стены клетки своей и самого себя.

Отчего, отчего его не взяли сегодня в «централку» выступать вместе с молодняком, а оставили в пустом, полутёмном львятнике одного, совсем одного?..

Старый артист собрал все силы, в отчаянии вскочил на лапы и начал с размаху что есть мочи биться о прутья решётки мордой и грудью, раня их в кровь…

Она смотрела на бедного, обсыпанного опилками, окровавленного, тяжело дышащего своего любимца, говорила и говорила ему ласковые слова, всячески успокаивала, но сама впервые отчётливо и окончательно поняла, что Цезарь больше не артист и выступать в цирке уже не будет никогда.

Никогда…

И всё-таки она продолжала бороться за его жизнь, делала всё возможное для его спасения. Однако Цезарь не поправлялся.

Наоборот, наступило заметное ухудшение, он стал сильнее хромать, и острая боль в суставах принуждала его часами плашмя лежать в клетке.

Лев угасал…

Зубы его качались и выпадали один за другим, а дёснами он уже не мог есть ни костей, ни мяса. Вскоре он отказался и от фарша с рыбьим жиром, а в последние свои дни только лакал понемножку молоко и воду…

Умер Цезарь легко. Небольшие судороги прошли по его телу, он вздохнул, вытянулся и затих навсегда…

Дождь лил и лил. Сарафан Оксаны промок насквозь, с её соломенных косиц стекала вода, но девочка и не собиралась никуда двигаться, глядя широко раскрытыми глазами на Ирину Николаевну и льва будто зачарованная.

- Ты помнишь Минск, Аракс? Конечно, помнишь, там мы купили для тебя лошадь. Так вот, в Минске мы и похоронили Цезаря. В отдельной могиле на кладбище для павших животных. А сверху на холмик положили большой камень с надписью: «Лев Цезарь»…

- Да, Ирина Николаевна, — чуть погодя сказал я, — не напади тогда Аракс на Цезаря, всё могло бы быть иначе. Аракс остался бы с вами, и не было бы сегодня этой встречи…

- Ты знаешь, Саша, — обернулась ко мне Ирина Николаевна. — Ведь я только совсем недавно догадалась, почему так странно повели себя львы тогда в Сочи, почему они вышли из повиновения. И эту догадку мою подтвердил один очень опытный врач-рабиолог.

- Рабиолог? — переспросил я. — Значит, все это связано…

- Вот именно! Ведь в Сочи мы попали вскоре после Казани… Как это тогда, в Сочи, мне не пришло в голову, что всё случившееся — следствие казанской истории! Я бы доказала всем! Я бы выждала ещё немного — рабиолог сказал: «Совсем ещё немного!» — и сохранила бы старую группу. Я бы никогда не рассталась с Араксом. Ведь он совершенно нормален. Ты же видишь, что он совершенно нормален, хорош и ласков. Выждала бы, дура, не слушалась бы советов, категорически настояла бы в главке на своём, и всё было бы в полном порядке… Нет, никогда не прощу, не могу простить себе этого!..