Девочка с косичками

Когда людей загнали за оцепление, гауптман Криванек подошёл к Друлингу, козырнув, доложил, что приказ господина майора выполнен — жители собраны.

Майор небрежно козырнул в ответ Криванеку и коротко приказал:

— Выполняйте акцию.

Криванек окликнул из строя солдата, тот подскочил, вытянулся стрункой, выслушал приказание и побежал в посёлок.

Люди в кольце зашумели.

Друлинг прошёл к сараю, повернулся к толпе, заложил руки под кожаный ремень, широко расставил ноги и, вскинув вверх подбородок, выкрикнул в толпу:

— Тихо! Приказываю молчать! Сейчас мы будем карать преступников, которые вели акцию против германской армии. Всех, кто будет содействовать партизанам, мы будем вешать или расстреливать.

Антонина Антоновна, она стояла у края оцепления, напротив Друлинга, охнула от поразившей её мысли и высохшими пальцами сдавила рот. Ледяной змеёй скользнула в голову страшная мысль. Старая женщина обмерла враз, застыла на месте.

Кто-то крикнул в толпе:

— Ведут!

Люди обернулись и увидели, как от комендатуры, с бугра, неторопливым размеренным шагом движутся к сараю две чёрные цепочки солдат с автоматами.

В середине конвоя, с трудом передвигая ноги, брели избитые девушки, сёстры Лузгины — Мария и Тоня. Платья их, изодранные, забрызганные кровью, плескались на весеннем ветру. Сёстры шли, крепко обнявшись, поддерживая друг друга. Посиневшие губы их были сжаты, а в глазах, чистых, как весеннее белорусское небо, застыл злой непокорный блеск.

Их подвели к сараю, поставили лицом к толпе. Десять метров всего отделяло Марию и Тоню от близких и родных, от знакомых и боевых товарищей по подполью. В десяти метрах стояла мать, не зная, чем помочь, как защитить дочерей.

Гауптман Криванек бегал перед оцеплением, выстраивал конвойных солдат.

— Доченьки мои, — причитала мать. — За что они вас? Меня лучше убейте, ироды!

Губы Тони вздрагивали и шептали:

— Не плачьте, мама. Не надо!

Увидев, что немцы передёрнули затворы, Мария резко подалась вперёд и громко выкрикнула:

— Будьте вы прокляты, убийцы! Будь проклят фашизм! Вас уничтожат! Ваши могилы сотрут!

— Прощайте, товарищи! Отомстите!

По толпе прокатился ропот.

Нервы Друлинга не выдержали, он рванул из кобуры парабеллум и, злобно крикнув:

— Фойер! — выстрелил. Следом раздался залп — щепки брызнули от стены, а внутри сарая прокатилось гулкое эхо, повторив чуть запоздало треск выстрелов.

Мария и Тоня вздрогнули, покачнулись и упали на белый холодный снег, лицом вперёд.

Безумно и дико вскрикнула в толпе мать:

— Доченьки! — и, как былинка, подрезанная косой, рухнула под ноги людям.

Крепко сжав кулаки, Фруза стояла рядом с Зиной в самой гуще толпы и чуть слышно шептала дрожащими губами:

— Сестрички мои, мы отомстим за вас! Отомстим! — а по лицу её, побелевшему как снег, текли крупные слёзы.

Зина крепко прижимала к себе головку испуганной сестрёнки Гали. Она застывшим взором глядела на то место, где только что стояли Мария и Тоня и исступлённо твердила, глотая слёзы:

— Не прощу! Никогда не прощу! Не забуду!

Сёстры Лузгины лежали на снегу около сарая.

Криванек лично распорядился на время оставить убитых на месте для устрашения и приказал под страхом смерти никого не подпускать близко.

Антонина Антоновна за эти дни совсем состарилась, волосы её побелели, ходила она сгорбившись, не замечая никого и ничего вокруг. Все слёзы, которые были, она давно выплакала и теперь безмолвно надрывала себе душу, ежедневно приходя к тому месту, где лежали дочери.

Наконец часового от сарая сняли и Экерт передал распоряжение майора Друлинга убрать трупы.

Марию и Тоню захоронили на взгорке, на поселковом погосте, под высокими вязами и тополями.

Односельчане проводили сестёр в их последний путь сурово и молча. Не кричали, не причитали женщины и подруги. Даже мать шла на кладбище, не застонав, не вскрикнув ни разу и не проронив ни единой слезинки.

Прежде чем спустить два гроба в могилу, боевые подруги и товарищи усыпали сестёр ранними весенними цветами, попрощались и молча поклялись мстить врагу беспощадно.

Двое полицаев стояли в стороне от вырытой могилы к пристально наблюдали за похоронами. Люди не подавали вида, не замечали этих двух притаившихся за деревьями. А когда стали расходиться, Антонину Антоновну, которая обессилела совсем и не могла оторваться от холмика сырой земли, подняли и увели домой под руки Надежда и Мария Дементьевы.

Трое суток старая женщина не выходила на улицу, ничего не пила и не ела, ни разу не прилегла, не сомкнула глаз. Она молча сидела в углу под божницей, скрестив сухие руки на столе, покрытом белой простынёй.

На четвёртые сутки, под ночь, она оторвала от сарая старые доски, заколотила окна и дверь избы, взяла узелок и ушла в Шашенский лес к партизанам. Как она нашла их, никто не знал, видно, сердце само отыскало дорогу.

В отряде её никто не спрашивал, зачем она пришла, Командир приказал отвести ей место в землянке к наказал людям не беспокоить ничем. Но она сама на другой день, как появилась в лагере, пошла помогать повару стряпать и целый день не отходила от костра, а к вечеру появилась в командирской землянке, вынула вчетверо сложенный листок и молча положила его на стол перед командиром. Командир встал, развернул листок и подошёл к Маркиямову. Оба они молча читали неровные буквы. На листке было написано:

«Заявление.

Командиру и комиссару партизанского отряда. Прошу записать меня во Всесоюзную партию большевиков и выдать винтовку.

Лузгана Антонина Антоновна».

— Ты была в деревнях Мостищи, Ушалы?

В старом замшелом лесу, окружённом топями болот, расположился партизанский отряд. В самом центре лагеря, у края небольшой поляны, под невысоким холмом, замаскированным старательно дёрном, находилась землянка командира отряда. Крутой, в несколько земляных ступеней спуск вниз — и сразу небольшая тесовая дверь, завешенная снаружи защитной плащ-палаткой. Дверь неприметна. Да и саму землянку сразу не заметишь, хоть стой в трёх шагах от неё — настолько искусно замаскирована она партизанами. Только часовой с красной лентой на кубанке, телогрейке, туго перепоясанной ремнём, в латаных сапогах, спокойно и мерно прохаживался около входа.

Николай Зеньков подошёл вместе с сестрой к часовому. Партизан хорошо запомнил лицо Фрузы и теперь сразу узнал её, но когда она подходила с братом к землянке, он предупредительно загородил дорогу, властным голосом спросил:

— Пароль?

— Курок, — ответил Николай.

— Проходи.

Фруза спустилась вниз, в землянку, а Николай ушёл в лес.

В просторной штабной землянке, с толстыми бревенчатыми стенами и таким же накатом, у командира партизанской бригады проходило совещание, на котором присутствовали командир отряда Сакамаркин, комиссар Маркиямов, начальник штаба Пузиков и секретарь Сиротинского подпольного райкома партии Антон Владимирович Сипко.

Они сидели за тесовым столом. На нём лежала карта района, стоял большой помятый с боков и закопчённый на костре чайник, а около — керосиновая семилинейная лампа с отколотым сверху стеклом.

Мужчины, время от времени попивая из алюминиевых кружек горячий кипяток, заваренный мятой, спокойно и негромко разговаривали между собой.

Фруза прикрыла дверь, остановилась при входе и, глядя на Сакамаркина, по-военному отрапортовала:

— Разрешите войти, товарищ командир?

— Входи, Фруза.

Бородатый мужчина лет сорока встал из-за стола, прошёл навстречу девушке, подал руку:

— Здравствуй, Зенькова.

— Здравия желаю, — ответила Фруза и чуть поморщилась. — Ой!

— Ты что? — спросил Сакамаркин.

— Руку больно.

— Извини. Неужто так сильно сжал?

— Очень.

Сакамаркин засмеялся и взглянул на Сипко:

— Вот видишь, Антон Владимирович, какие у меня солдаты. Им даже руку толком пожать нельзя.

Потирая высокий, крутой лоб, Сипко улыбнулся.