Эй, Рыбка!

— Ну… Что ж… Пойдите, помогите ему…

Сроду у нас учителя не называли детей на «вы».

Разве что добрейший, скромнейший Николай Иванович обращался к Таньке Семеновой:

— Я убедительно просил бы вас заняться моим предметом… Электротехникой…

Танька отодвигала в сторону лак для ногтей и, тихо качая ногой, напевала, глядя ему в лицо:

Sorry, I’m a lady,

Sorry, I’m a lady…

Но это было уже три или четыре года спустя.

Сашка с Катей возвращаются в класс, и мы, девочки, понимаем, что уже все. Нет надежды. Катя — вне конкуренции.

Никогда, никогда не смогу я сказать так при всех:

— А можно я пойду помогу?

Горечь разрастается внутри меня, на уровне груди, на уровне горла, выше, выше. Она подталкивает слезы к глазам.

Из другого мира доходит голос учителя:

— Проверим, как вы усвоили тему…

На следующем уроке — биологии — я еще ничего не вижу от слез. Ощупью раскладываю на старой газете какие-то семена — мокрые, склизкие. Они здесь будут сушиться, пока не придет время делать с ними что-нибудь еще.

Понятия не имею, что за семена… Возможно, это знают в том классе, который был здесь до нас…

Биология почти всегда проходит в теплице. Вдоль окон в ящиках зеленеет рассада помидоров. Нам говорят, что мы выращиваем овощи для школьной столовой. На самом деле сроду в столовой не давали помидоров. Там только макароны с килькой в томатном соусе. Или запеканка — тоже из макарон.

Понятно — в школе чуть ли не тысяча детей. Разве хватило бы этих помидоров на всех — хотя бы по одному? Впрочем, никто никогда и не видел, чтобы здесь созревали помидоры. Нас приводят сортировать семена и поливать рассаду, или подметать в теплице пол — сейчас твой класс, а после перемены чей-то еще.

В теплице невероятно скучно. Единственная радость — это золотые рыбки в аквариуме на столе в углу.

Кто-то когда-то поставил здесь аквариум, чтоб начисто о нем забыть.

В зеленой непрозрачной массе угадываются силуэты черных телескопов. Аквариум круглый, и силуэты рыб то расползаются на весь экран, то делаются тонкими — зависит, под каким углом смотреть — то вовсе исчезают в этой торжествующей, наглой зелени, которая здесь всюду. Забившись в уголок, я жду, когда какой-нибудь телескоп опять появится. Но тут учительница замечает меня и гонит снова к семенам. И я не могу даже сказать:

— Давайте я им поменяю воду…

Она не разрешит. Откуда я это знаю точно? И почему так страшно показать, что ты кого-то любишь? Хотя бы этих телескопов…

Скоро меня ждала новая большая любовь.

В детстве любовь сродни дружбе, дружба сродни любви, и выбор предмета не зависит от пола, а может быть, от возраста и от чего угодно. Кто-то за нас выбирает, к кому нам привязаться всем сердцем, да и вообще всем, что у нас там есть внутри, и сколько бы лет ни прошло, мы никогда не усомнимся в том, что выбор был правильным.

Ирка — нездешняя, приехавшая откуда-то издалека. Черноглазая, стриженая под мальчика. Она пришла к нам в конце шестого класса. Будет ли у меня еще когда-нибудь такая подруга? Нечасто случается, что глядя на кого-то в первый раз, чувствуешь — с этим человеком никаких отношений строить не надо. Все уже готово само собой.

По городу мы с Иркой ходим босиком.

— Такие хорошенькие — и босые! — ахают какие-то парни.

А еще один говорит:

— Какая красивая — та, что с краю!

Мы на всю улицу горланим песни. Ирка знает их массу. У меня все внутри замирает, когда она затягивает на свой манер:

— И вырос я в трущобах га-а-радских….

Иркин папа иногда приезжает за нами на машине, но когда она поет, я не сомневаюсь, что росла она именно в трущобах, и мне жаль, что сама я всю жизнь прожила в нашем городе, и что у меня не черные волосы и не смуглое — как у индейца — лицо. И когда взрослые твердят мне: «Какой красивый, какой золотой цвет волос!» — я морщусь, точь-в-точь как Генка Минаев, когда он слышит о преимуществах своего роста.

Мама не разрешает мне стричься.

Ирка добивает меня однажды, когда я спрашиваю у нее:

— Как мне лучше — с одной косичкой или с двумя?

И она отвечает:

— Какая разница!

Больше ни одна девочка не сказала бы так.

И я чувствую, как моя любовь разливается внутри чем-то тяжелым и мне становится трудно двигаться. Вся я — только вместилище этой любви.

Вместе мы ловим в спичечные коробки тараканов, чтобы незаметно сунуть в портфель зазнайке Кате Павловой. Вот будет визга!

А заодно и неуклюжему Гене Минаеву — ему так и хочется подложить в сумку что-нибудь такое…неожиданное… А уж заодно и Ване Корневу…

И Кирпичу! В ту сумку, где вместе с нашими тетрадками он носит термос. На уроках он ставит эту сумку перед собой на стол. И, наклонив чуть-чуть к себе, вытаскивает термос. Думает, что это у него получается незаметно. Сидя перед нами за столом, он ежится там у себя за сумкой, и мы слышим, как у него что-то булькает. Это он что-то наливает себе из термоса в стаканчик, а потом пьет, уйдя в свой стол чуть ли не по плечи. Кофе там у него. И в классе сразу начинает пахнуть плохо сваренным кофе. Таким, который просто заварили, как чай. Учитель запивает им какой-то бутерброд. А нам не разрешают жевать на уроках. Если увидят — сразу выходи из класса. Где справедливость?

На русском и литературе многие изображают, что они что-нибудь жуют. А когда Кирпич подходит к тебе, просто широко раскроешь рот, показывая, что там ничего нет.

Кирпича не пробовал дразнить разве что Генка Минаев. Да еще Ваня Корнев, который будет учиться дальше. Ну и, конечно, некоторые девчонки.

А так все дразнят его, кто как захочет… В сумку ему уже пихали дохлого ужа. Бобров пихал…

Еще одну коробку тараканов Ирка специально приберегает для Боброва!

Никто никогда еще не смел так подшутить над ним. Или еще как-нибудь иначе.

На всех коробках мы делаем надписи: «Не открывать!» Когда человек видит такую надпись, он просто не может удержаться, чтобы не открыть и не проверить, что там внутри.

Сашка Бобров сразу просекает, чья это работа. Все думают на него, но он ведь точно знает, что не собирал он этих тараканов. А кроме него придумать такое могла только Ирка.

Которая никогда не расстается со мной.

Бобров хочет теперь ходить вместе с нами. А я — против. Я не хочу делить Ирку с кем-то еще.

Бобров все же привязывается к нам и не отстает. Иногда мы обманываем его, что встретимся где-нибудь, а сами не приходим, или удираем от него, петляя по кварталам в старой части города. Это называется «отделаться от хвоста». А иногда все же берем его с собой.

Приходит лето, и втроем мы обшариваем все окрестности. Находим загородную ферму, и теперь, когда захочешь, можно пойти к свиньям. Мы так и говорим:

— Пойдемте к свиньям!

На ферме никогда нет взрослых. Вообще, нет людей. Переступая по навозной жиже, мы что-то кричим хавроньям и поросятам.

Дальше, по дороге, идет птицеферма. Куры несутся прямо в пыли, среди бурьяна. Мы ищем яйца, чтобы подкрепиться. Ирка научила меня пить сырые яйца, и Бобров пьет.

Если за птицефермой свернуть в овраг, подняться на ту сторону, а после идти, никуда больше не сворачивая, попадешь прямо в сумасшедший дом. У них хорошая спортивная площадка, и есть качели. Но трудно перелезть через забор, и взрослые следят, чтобы не было чужих. Дети, наши ровесники и старше, остриженные наголо, прыгают за решетчатым забором — и мы прыгаем с другой стороны, и все кругом кричат и хлопают в ладоши. Все радуются друг другу просто так — ужас, как весело!

В сумерках мы идем через школьный двор, мимо теплицы, и я рассказываю друзьям про рыб. И сразу становится легко, как будто рыбы в запущенном аквариуме жили где-то внутри меня, и мне было тяжело носить их в себе. А теперь о рыбах знают Ирка с Бобровым. Неужто от этого может быть так хорошо?