Амос Счастливчик, свободный человек

Луиза Бурдо примостилась в уголке, кутаясь в лохмотья. Она, не переставая, плакала, тихо и жалобно. Амос заметил вдову, подошел поближе и сел рядом, взял за руку, стараясь утешить и ободрить.

Аукционист взглянул на немногочисленное собрание, объявил о начала торгов — словно речь шла о продаже скота. Первой шла четырнадцатилетняя негритянская девочка.

— Она, может, и худая на вид, но и на содержание пойдет немного — сколько такой нужно на пропитание? Зато поглядите на эту пару крепких рук. И ноги у нее здоровые, может по любому поручению сбегать. Называйте ваши суммы. Что хотите, чтобы вам город за нее заплатил? — глаза его с надеждой обежали толпу.

— Четыре фунта, — выкрикнул Александр Милликен, владелец постоялого двора на склоне горы.

— Нет, нет, только не постоялый двор, — в ужасе содрогнулась Луиза.

— Первая цена не в счет, последняя — вот что важно, — прошептал ей на ухо Амос.

Были названы и другие суммы, но ни одна не опустилась ниже двух фунтов и десяти шиллингов. Люди согласно кивали головами— даже такую тощую девчонку не прокормить целый год на меньшие деньги. Что бы там аукционист не говорил о крепких руках и здоровых ногах, ясно — от нее не много будет проку, то и дело мучительно кашляет, а в глазах стоит нездоровый туман.

— Отдана, — объявил аукционист, наконец, — отдана за…

— Один фунт и шестнадцать шиллингов, — громким уверенным, знакомым многим собравшимся голосом произнес Амос.

Аукционер только выдохнул от изумления. Собравшиеся в молельном доме недоуменно переглядывались.

— Сдается мне, ты крепко любишь свой город, если хочешь сохранить городской казне столько денег, — усмехнулся аукционист и поспешил добавить громким голосом. — Отдана, отдана мистеру Амосу Счастливчику. Полли Бурдо отдана на год за один фунт и шестнадцать шиллингов.

Полли выбралась из кучки стеснившихся вместе бедняков и побежала туда, где сидели мать и Амос. Девочка переводила взгляд с одного лица на другое. Еще не оправившись от испуга, не решаясь улыбнуться, она уже понимала, что будущее теперь совсем не так ужасно.

За остальных городу пришлось выложить побольше денег. За пять фунтов и восемнадцать шиллингов Джон Брайан пообещал заботиться о вдове Каттер. Немощной и хромой старушке нужно место поближе к теплому очагу, а работать она уже не сможет.

Двенадцатилетний Моисей Бурдо был отдан Джозефу Стюарту, единственному, кто вызвался его взять за 15 фунтов и содержать до дня совершеннолетия, двадцати одного года. Половину этих денег город обязался выплатить в первый год, а вторую половину, если мальчик выживет, — в конце второго года. Джозеф Стюарт знал мальчишку, тот уже не раз работал на него. Новый хозяин был известен суровым нравом, но парень непослушен, как молодой жеребенок, и твердая рука пойдет ему только на пользу.

— Уж верно, достанется его спине немало колотушек, — вздохнула Луиза.

— Тумаки на спине душе не повредят, — напомнил ей Амос. — Без боли крыльям не вырасти.

Луизе, неспособной взять судьбу в собственные руки, Виолет не больно сочувствовала, но Полли полюбила горячо. Она перешивала ей одежду Селиндии, учила справляться с домашними обязанностями. Почти ровесницы, девочки хорошо знали друг друга, и Селиндия рада была, что у нее появилась сестричка. Но сколько ни старайся Полли улыбаться, тяжелая жизнь, казалось, уже наложила неизгладимый отпечаток на темное детское личико.

Когда она задумчиво сидела у очага, Амос нередко окликал ее по имени, чтобы вырвать из слишком крепких объятий мечты. Полли от неожиданности встряхивала головой и моргала.

— Да, дядя Амос, — девочка всегда готова была исполнить любое его поручение.

Но спроси он, о чем она мечтает, ей нелегко будет объяснить, где витают ее мысли.

Полли старалась во всем помогать Виолет, но и пыльная тряпка, и веник прямо-таки валились у нее из рук. Виолет приходилось стоять рядом и напоминать ей о работе, а не то девочке никак не закончить начатое дело. Полли ужасно хотелось научиться работать на ткацком станке, но сколько Селиндия ни объясняла, что делать, маленькие пальчики соскальзывали с челнока, ножки никак не могли удержаться на педали ножного привода, а глаза глядели куда-то в пустоту.

— О чем ты думаешь? — спрашивала Селиндия.

Но Полли и сама не знала ответа.

Как-то раз, когда очередное поручение так и осталось невыполненным, Виолет в сердцах воскликнула:

— Ты ее держишь только по доброте души, Амос Счастливчик. Любой бы другой давно уже вернул ее городу на попечение.

Он ответил улыбкой. Он знал, почему взял эту девочку, и был рад, что так получилось.

Полли нравилось ходить в школу вместе с Селиндией, но через несколько дней она вернулась домой с запиской от учителя — не стоит и посылать ее в школу, она все равно ничему не выучится.

В тот же день, ближе к вечеру, Амос, взяв кусок кожи — хватит на целую куртку, а качество такое отменное, что и джентльмену не стыдно будет носить, отправился к учителю. Он преподнес кожу в подарок и попросил о снисходительности к девочке.

— Ей недолго с нами оставаться, и все, чему она выучится в школе, пойдет ей потом на пользу.

Трудно было отказать этому высокому старику с проницательными глазами, приехавшему в запряженной добрым конем повозке. Учитель согласился заниматься с Полли, но глядя вслед уходящему кожевнику, думал недоуменно — к кому ни попади девочка в следующем году, вряд там к ней будут так же добры.

Скоро Полли уже не в силах была подниматься с постели. Она становилась все слабее и слабее. Но вместе с тем на губах все чаще появлялась улыбка, будто девочка наконец обретала мир, радость и покой. Селиндия долгими часами сидела у ее кровати и читала вслух, Виолет старалась приготовить что-нибудь вкусное.

Долгими тихими вечерами Амос тоже нередко подсаживался к постели больной. Полли всегда просила рассказать одну из его историй, чаще всего — про колесницу. Сначала длился рассказ, потом они пели вместе: девичий голосок еле слышным шепотом присоединялся к глубокому басу старика.

Виолет за ткацким станком и Селиндия за прялкой сидели неподалеку, скоро и они вступали в хор.

Ранними ноябрьским вечером Полли попросила Амоса помочь ей приподняться. Он попытался усадить ее в кровати, легонькую, как полевой цветок, сорванный со стебелька. Правой рукой девочка сжимала обветренную, морщинистую ладонь Виолет, левой — сильную и мягкую ладошку Селиндии. Больная глаз не спускала с Амоса. Лицо ее дышало миром и покоем, на губах мелькала легкая улыбка, взгляд был сосредоточенным и ясным, — она больше не глядела куда-то в туманную даль. Внезапно дрожь пронизала легонькое тело, на секунду она выпрямилась, потом упала на руки Амоса.

Селиндия тихо плакала. Амос стоял неподвижно, но Виолет видела: его губы шевелятся, складываясь в привычные очертания знакомой молитвы. «Благодарю Тебя, Господи», — шептали губы кожевника.

Жена повернулась к мужу, в глазах читался вопрос, и Амос ответил:

— Я хотел, чтобы она умерла свободной, я еще на торгах знал — она долго не проживет. Но видишь, ей выпал почти целый год свободы.

— Но она никогда не была рабыней, — напомнила ему Виолет. — Она же родилась свободной.

Он покачал головой.

— Где бедность, там нет свободы. А теперь она ушла от нас с улыбкой на лице и радостью в глазах. Эта малышка раньше всего боялась, а сейчас она может пересечь Иордан без тени страха.

Лицо его сияло, и сияние освещало лица тех, кто был вокруг.

Виолет глядела на мужа — никогда раньше она так не любила этого человека, всю свою жизнь посвятившего тому, чтобы даровать свободу другим.

— Если бы ты сумел, ты бы весь мир отпустил на свободу, правда, Амос?

— Только ту часть, до которой смог бы дотянуться, — покачал головой старик. — Одному человеку большее не под силу.

Он накрыл личико умершей девочки легким покрывалом, потом взял Селиндию за руку.

— Не плачь, Линдия, радость моя, пойди, покорми коров и лошадей, брось им по охапке сена на ночь. Расскажи им, что случилось в доме, и проследи, чтобы дверь в хлев была хорошо закрыта: ноябрьские ночи всегда несут с собой холодный ветер.