Амос Счастливчик, свободный человек

Ему оставалось только одно — и тогда все будет готово для работы. Надо построить сарай для окраски кож. Когда он будет закончен, настанет пора искать заказчиков. Но искать не пришлось, работа уже ждала кожевника. К середине лета жители Джаффри все чаще стали появляться на узкой дороге, проложенной от общинного поля к прогалине в лесу. Там, рядом с журчащим ручьем, в тени высоких деревьев они заключали сделки с ремесленником, чье искусство ни у кого не вызывало сомнений.

Весь первый год в наскоро построенной хижине не хватало места ни для чего, кроме самого необходимого. Но уже к следующему лету, когда заказчики пришли забрать готовые кожи и заплатить — кто деньгами, кто другими товарами, Амос пристроил вторую комнату, и жить стало полегче. Полузарытый в пепел очага медный котелок — кубышка Амоса — постепенно наполнялся монетами и приятно звенел, когда его сдвигали с места. Трудно сказать, сколько пройдет времени, покуда Амосу удастся скопить достаточно денег на покупку собственного участка земли. Душа его обращена к Небесам, но в глубине сердца ему очень хочется обзавестись небольшим полем для посева и ручьем пошире. Хлев побольше для Циклопа, да и пара коров тоже бы не помешала. Хорошо обставленный дом для Виолет и Селиндии — как же ему хотелось, чтобы у Виолет был кусочек земли посадить ее любимые цветы! Он нечасто говорил о своих мечтах, но баюкал их в сердце в надежде, что в один прекрасный день они сбудутся.

Жители окрестных городков привозили кожевнику шкуры на выделку и нередко задерживались поболтать. Они называли его дядюшка Амос, скорее от почтения, нежели из-за возраста. Говорил ли он о своей работе или слушал других, на лице старика всегда мелькала улыбка. Многие завидовали тому, как хорошо живется этому чернокожему семейству. Только Виолет понимала: в душе Амоса давно зреет заветная мечта, но даже с ней он не часто заговаривал о самом сокровенном. Ей всегда казалось — он мысленно взбирается на высокую гору, подобную горе, заслоняющей небосклон к западу от их жилища. Глаза Амоса нередко задерживались на вершине Монаднок, словно оттуда он черпал свои никогда не иссякающие силы.

— Сегодня Монаднок обещает хорошую погоду, — частенько объявлял Амос, с раннего утра взглянув на голубое небо над горой.

— Монаднок предупреждает: уберите кожи под крышу, приближается буря, — говорил он, заметив облака, тонкой вуалью укутывающие вершину.

Он словно понимал все настроения горы, она была его другом, который никогда не предаст и не обманет.

— Какое длинное имя — Мо-над-нок, — спросила как-то раз Селиндия. — Что оно означает, папа Амос? Или это просто такое большое имя, вроде как Селиндия — просто красивое имя?

— Нет, это имя со смыслом, Линдия, дитя мое. Говорят, на языке индейцев оно означает: «Гора, которая стоит одна».

— Понятно, — почтительно прошептала девочка. Теперь и ей гора стала казаться другом, даже такой малый ребенок, как она, знала, каково это — стоять одной.

Однажды к хижине кожевника подъехал молодой человек — к седлу приторочен большой сверток.

— Я от самого Петерборо [36] скачу, чтобы найти тебя, Амос Счастливчик, — заявил он. — Сможешь выделать шкуру к Новому году? Коровья шкура высшего качества, а мне к свадьбе нужны новые красивые бриджи.

Амос посмотрел на шкуру, помял, пощупал со знанием дела.

— Получишь, как только будет готова, — пообещал он. — Однако в своем ремесле я не любитель торопиться. У этой шкуры уже была одна жизнь, и требуется немало времени, чтобы дать ей другую.

— Я слышал, в Кине есть другой кожевник, поеду туда, отдам ему, он успеет до Нового года, — пригрозил юноша, хотя знал, что никому в округе не сравниться с Амосом в выделке кожи, — как бы те не испортили такую отборную шкуру.

— Отвози в Кин или оставляй здесь, я тебе ее отдам, как только будет выделана, — хитро улыбнулся мастер. — Сдается мне, пока кожа не готова, она тебе ни к чему.

Юноша оставил свой груз и уехал, а Амос принялся за дело. Для начала вымочил шкуру, потом растянул на валке — круглом, выпуклом бруске, один конец которого упирается в землю, а другой лежит на козлах, высотой кожевнику по пояс. Расстелив на валке шкуру, Амос принялся скрести ее двуручным скребком, таким же полукруглым, как и валок. Кожевник медленно орудовал скребком, счищая со шкуры все лишнее.

Затем перевернул шкуру и другим ножом очистил внутреннюю поверхность, обрезал поровнее. Потом шкурой занялась Виолет — два дня вымачивала ее в растворе серной кислоты, чтобы открылись все поры и кожа стала податливей к дублению.

У Амоса теперь было несколько ям, заполненных раствором дубильного вещества — танина. В этой жидкости коже предстоит пролежать долгое время — от трех месяцев до года, в зависимости от толщины. Каждый месяц дубильщик меняет раствор на более крепкий. Работать приходится в деревянных башмаках, не поддающихся воздействию дубильной жидкости. Кожу переворачивают с помощью длинных шестов с крюками. Вынимают, сушат, внимательно осматривают — не готова ли, и снова опускают в раствор. Когда дубильщик видит — кожа готова, ее вытаскивают и развешивают для просушки.

Если шкура жесткая, ее отбивают особыми железными колотушками, а высококачественную кожу протягивают между деревянными валками. Шкура, привезенная из Петерборо, и впрямь оказалась первоклассной, значит, ее надо растягивать на валках, покуда не станет совсем мягкой и гибкой. Работа была закончена задолго до свадьбы. Амос радовался — дело сделано вовремя и до сильных холодов. В зимние месяцы нелегко выделывать крупные куски кожи — раствор застывает в яме. Зимой кожевник предпочитал заниматься маленькими шкурками: их в ямы не кладут, а выделывают с квасцами и солью, отбеливая, если нужно, яичным белком.

Амос начинал работу с раннего утра понедельника. Он трудился всю неделю с рассвета и до заката, и так до самой субботы. Только один день он не работал — воскресенье посвящено церкви и семье. Все, что могло напомнить о работе, откладывалось в сторону, ничто не должно отвлекать его в этот день. Амос снимал кожаные бриджи, которые носил каждый день, надевал бархатные штаны, застегнутые ниже колен серебряными пряжками, и воскресные башмаки. Полосатый жилет, купленный к свадьбе, теперь служил во славу дня Господня.

Амос отряхивал меховую шапку, торжественно водружал на голову, давно уже белоснежную, словно вершина Монаднока в зимнюю пору. В холода набрасывал на плечи меховой плащ, летом обходился незатейливой темно-синей курткой. Виолет, в лучшем наряде, и Селиндия, в таком же хорошеньком платьице, как все другие девочки в Джаффри, поднимались вместе с ним на холм, где стоял молельный дом.

Места для негров находились на галерее, туда вели узкие ступени. Амос широко улыбался, Виолет скромно кланялась другим чернокожим, с которыми они сидели на одной скамье. Рядом устраивался Помпей Блекмен, друг Амоса еще со времен житья в Вуберне. Он был солдатом в Войне за независимость и тем завоевал себе свободу. Сколько же историй принес он с поля боя! Иногда в церковь из Дублина [37], городка неподалеку, приезжал Цезарь Фримен. Но скамья постоянно была полна — там сидело многочисленное семейство Бурдо. Всегда полуголодные, дрожащие от холода малыши не отлипали от Амоса, а их мать, Луиза, внимала словам о будущей жизни на Небесах, ибо не ждала уже ничего хорошего от жизни земной.

С живым интересом слушали они молодого проповедника, Лавана Эйнсворта, который зимой 1782 года стал постоянным пастором их церкви. Он говорил образно и живо, звал за собой, вдохновлял. Горячая проповедь по воскресеньям не расходилась с делом и в остальные дни недели. Хотя правая рука пастора висела безжизненной плетью, это не мешало ему управляться с воловьей упряжкой, рубить деревья или засевать поле, а исполненные глубокого смысла слова достигали сердец слушателей. Амос любил его проповеди, но не меньше он любил и тот час после службы, когда прихожане пожимали руки, здороваясь друг с другом, обменивались подходящими ко дню покоя новостями.