Ступеньки, нагретые солнцем

— Болтай! — Бабушка сердилась, но дед не боялся бабушку.

Дед говорил о папе:

— Зря, Тима, твой отец в городе обосновался. У нас жизнь чистая, простая. А город всё путает в человеке. И отец стал уже не тот.

— Почему не тот? — обиделся Тимка. — Отец хороший.

— Правильно защищаешь. Так и быть должно. Даже если плохой был бы, ты должен за него вставать. Тем более — хороший. Но я и не сказал, что он плохой. Но в деревне жизнь вольная, чистая. Волга. Рыба. Небо. Лес.

— Молчи, молчи уж! — сердится бабушка, а сама достаёт ухватом из печи чугунок с картошкой. — У них газ и отопление без трудов. У них метро. А в магазине колбаса в любое время.

— А у нас зато молоко какое? А картошка какая? Свежее все, живое.

Про картошку говорил, а про войну не сказал ни слова.

Вечером Тимка спросил:

— Деда, ты в войну воевал? А молчишь.

— Что говорить прикажешь? Кто же в войну не воевал?

— Расскажи, деда, — и Тимка подвинулся на ступеньке, чтобы дед сел с ним.

Они смотрят на Волгу, там, за широкой водой, садится солнце, оранжевое, совсем круглое и очень большое. Тимка никогда не видел в городе такого солнца. Странно. Знает, что солнце на свете одно. А чувствует, что здесь оно такое, какого нигде нет.

Где-то мычит корова. Где-то гонко и хрипловато кричит петух, молодой петушок, голос ещё не окреп. Прошли с причала женщины с пустыми корзинами, лиловыми внутри, возили в город чернику.

— Здравствуйте, дядя Тимофей, — сказала та, что помоложе.

— Здравствуй, Тимоша, — сказала та, что постарше. — С внуком солнышко провожаете? Хорошо сидите, смотреть на вас хорошо.

— Да вот, сидим, — дед раскурил трубочку.

Они ушли, а он посапывает трубкой, молчит.

— Рассказывай, дед.

— Расскажу, Тимка. Мне много надо тебе рассказать. Не знаю, как успею.

— Успеешь. Я ещё долго буду. Рассказывай понемногу.

Дед улыбается чему-то своему, что-то в его улыбке печальное.

— Война, Тима, это не только стрельба — они в нас, а мы в них. Хотя стрельба, конечно, в первую очередь. А вспоминается чаше всего не стрельба, не бон. Хотя и бои, конечно, тоже… Однажды враги обстреляли наш катер, меня ранили. Пока доставили в госпиталь, и сильно ослабел от потерн крови. Живёшь, живёшь и никогда не думаешь, что в тебе течёт горячая красная кровь. Несёт по тебе жизнь, силу…

Тимка слушает деда. Правда, никогда не задумывался об этом — течёт по тонким человеческим жилкам живая кровь. Порежешь палец, увидишь красную капельку, тогда только про неё вспомнишь. А так чего о ней думать? Но вот дед сказал: «Ослабел от потери крови». И сразу страшно за деда: потерял бы много крови, потерял бы жизнь. Война это страшно.

Тимка поднял ладонь, посмотрел, как светит сквозь пальцы солнце и пальцы просвечивают ярко розовым. Придвинулся поближе, плечом упёрся деду в бок. Тепло, надёжно стало.

— Рассказывай, деда.

— Доставил меня санитарный поезд, между прочим, в Москву. Там и положили в госпиталь. Выл наш госпиталь в здании школы, на двери палаты табличка: «Шестой «А». Лежу я в этом шестом «А», то приду в себя, то опять из сознания уйду во тьму. И даже в беспамятстве чувствую, как болит моя пробитая в пяти местах рука, болит и болит. А врачи постепенно из неё осколки вынимают, но никак все не вынут, остаются ещё. И другие в этом шестом классе лежат тяжёлые, разговоров нет, грустное молчание.

И вот однажды утром приходит в палату девочка лет двенадцати, от силы тринадцати. Худенькая, а глаза смелые.

«Здравствуйте, товарищи больные».

Голое детский, лёгкий. И от этого голоса стало мне как-то светлее. Сына своего вспомнил, твоего отца. Ему тогда тоже лет одиннадцать было. А она смотрит своими глазищами серыми, а в них сочувствие к нашим страданиям. Понимаешь. Тима? Сочувствие. Хотя девчонка маленькая.

«Я могу вам книгу почитать смешную. Могу песню спеть». Я говорю через силу:

«Спой».

Она сразу запела «Катюшу». Каждый эту песню знает, но девочка пела так, что стоны в палате прекратились, все слушали, как она поёт. Не певица, и голосок то слабенький. Но снимал этот голос нашу боль. Не знаю, как объяснить, а очень хочу, чтобы ты понял, почему так получилось. Видно, сила духа была в этой маленькой девочке, сила жалости. А сила передаётся от человека к человеку, это закон.

Она спела «Катюшу», а ребята просят:

«Ещё спой».

Она поёт «Землянку», потом «Жди меня, и я вернусь». Военные песни. Голосок тоненький, как у этого петушка.

«Девочка, ты в каком классе учишься?»

«Я не учусь. Я здесь в госпитале работаю, заведую клубом».

«Заведующая? Сколько же тебе лет?»

«Скоро тринадцать».

К нам в палату она каждый день приходила, приносила книги, письма. Писем почти не было, правда. В войну многие потерялись, почта шла долго и путаными путями.

А мы потихоньку-помаленьку выздоравливали. Девочка садилась посреди палаты на белую крашеную табуретку и пела песни. Особенно я любил, когда она пела «Идёт война народная». Песня совершенно суровая, военная. Сто раз её по радио слышал, а когда эта девочка пела, меня за сердце хватало… А иногда мы ей тихонько подпевали.

Война была долгая-долгая. Я после госпиталя до конца воевал, больше ран не было. Многое я забыл. А эту девочку с песнями помню и помню. Врачи были прекрасные, сёстры заботливые. Почему же у меня осталось чувство, что вылечила, спасла меня именно эта девочка?

Тимка молчит, солнце село, красная полоса осталась в небе, а вода в Волге стала розовой. В небе закат почти погас, а в реке ещё горит.

Дед тоже молчит. Потом говорит:

— Какое-то совсем особенное уважение у меня к ней. Она же пошла работать в госпиталь не потому, что призвали, не потому, что платили, я даже не знаю, платили ли ей зарплату. Она пошла потому, что очень хотела помочь нам воевать. Хоть чем-нибудь помочь тем, кому трудно. А это самые ценные люди, Тима. Ты научись их отличать, тех, кто любит другим помогать. И сам будь таким.

Прошёл по Волге, сверкай огнями, огромный теплоход. Прогудел басовито, волна ударила в берег гулко, сильно.

— «Суворов», — говорит дед, хотя темно и названия теплохода никак не увидеть. Но Тимка знает, что дед не ошибается, он все суда на Волге знает, большие и маленькие.

— Дед, а где она теперь?

— Не знаю, Тимка. Потерялся след. Я писал после войны в госпиталь, а мне ответили, что она уже не работает. А где, что — не ответили. Война кончилась, а путаницы было много. Не нашёл. Пойдём ужинать, а то бабушка будет ругать.

Появляется хулиган Шмырин

Тимка не может больше спокойно сидеть на ступеньках. Он не знает, что происходит рядом, в зелёном доме, и от этого ему тревожно. Неразгаданные тайны Тимка любит в книгах, и то ему правится, когда в конце концов всё становится ясным и попятным. А тут неизвестно, чья рука, неизвестно, кто был там и куда девался после.

И Тимка решает выяснить наконец, в чём там дело. Кто поселился в зелёном доме? Почему тот человек не показывается долго-долго, а потом посылает Тимку за хлебом как ни в чём не бывало?

Тимка подходит к зелёной двери и стучит в неё. Сначала стучит костяшками пальцев, потом кулаком, а потом ногой. Никто не отзывается. Тот человек, наверное, ушёл. Но может быть, он вернётся? Может быть, надо подождать немного, и всё выяснится?

Тимка садится на крылечко. И по привычке смотрит, хотя и хочет не смотреть, на Катины окна. Кати нет дома, у них темно. Сидеть на крылечке почему-то сегодня неуютно, одиноко. Хорошо бы, появилась Катя. И хорошо бы, она поговорила с ним по-хорошему. Тимка так любит, когда Катя говорит с ним о чём-нибудь. Ну почему бы ей не прийти сейчас?

И тут, как в волшебной сказке, появляется Катя. Она идёт мимо крылечка, не замечает Тимку. Лицо у неё невесёлое. Катя немного сутулится; может быть, от этого она кажется печальной. Тимке так хочется защищать Катю, побеждать ради неё злые силы. Но где эти злые силы, он не знает. Тимка говорит: