Павлик Морозов [1976]

У двери Данила курил самокрутку. Злобно скривил губы, взглянув на Павла.

В углу сидела мать с Романом и Федей. А посреди избы стоял дед Серега,

обеими руками опираясь на палку. Он что-то хрипло говорил — было видно, как шевелились кончики его седых усов.

Павел переступил порог, сказал нерешительно:

— Здравствуй, дедуня!

Дед не ответил, даже не обернулся. Данила процедил сквозь зубы:

— С коммунистами не разговариваем!

Павел, бледнея, шагнул к деду:

— Дедуня…

Но дед, казалось, не замечал и не слышал внука. Из-под нависших белых бровей он в упор смотрел на Татьяну.

— Ну, отвечай, невестка!

Татьяна слабо покачала головой:

— Не знаю…

Серега стукнул палкой.

— Что не знаешь? Комиссия уже по деревне ходит.

— Ну, так что ж?

— Записывают, кто чего в колхоз сдает.

— Шитракова уже раскулачили, — сказал Данила.

— Меня не раскулачат… нечего, — вздохнула она.

— Не о том речь… — снова пристукнул палкой дед Серега. — Я за старшого остался, мужа у тебя теперь нету. Слышишь? Как сказал, так и быть должно! Надо наше хозяйство объединить, а забор между дворами уберем.

Горькое негодование охватило Павла. Так вот зачем пришел дед Серега! Хозяйство прибрать к своим рукам хочет! Ведь объединиться с дедом Серегой — значит в батраки к нему пойти. Вся деревня знает, какой он жила. И Данилкины мысли ясны: небось думает, дед помрет скоро, а он, Данила, хозяином станет. Он и раньше хвастался, что будет жить богаче Кулуканова.

Мальчик хмуро взглянул на двоюродного брата, отошел в сторону и негромко проговорил:

— Маманька, не объединяйся… В колхоз вступим…

Все молчали. Лишь Федя зашевелился возле матери, зашептал ей на ухо:

— Маманька, в колхоз вступим!

Дед Серега тяжело качнулся, кашлянул:

— Так как же, Татьяна?

Все смотрели на нее, ожидая решающего слова. И она сказала тихо, сделав головой чуть заметное движение в сторону Павла:

— Ему видней… Он теперь за хозяина остался.

— Ну-ну… — выдохнул дед. — С голоду подохнете!

Он круто повернулся и, стуча палкой, вышел вон. Данила, кривя лицо, погрозил кулаком:

— Мы с тобой еще посчитаемся. Коммунист какой!

Татьяна привстала, гневно краснея:

— А ну, проваливай!..

Данила выплюнул самокрутку и, бормоча что-то под нос, сбежал с крыльца. Павел проводил его взглядом, спросил:

— Кто на калитке замок повесил?

— Это дед запер, — недовольно сказал Федя. — Приказал с сегодняшнего дня через его двор ходить. Данилка говорит, что теперь у нас одно хозяйство.

Павел вспыхнул:

— Новое дело! Пускай и не думает! Замок я все равно собью!

Он снял с полки молоток, выскочил наружу. Татьяна неподвижно сидела, прижимая к себе маленькрго Романа. Правильно ли она поступила? Может быть, нужно было соединиться с хозяйством деда? Может быть, не будет в деревне колхоза, о котором так хорошо рассказывает Ксения? Да и каким будет этот колхоз? Как жить? Разве по силам одной кормить и одевать детей? Пашка, правда, подрастает, помогает уже по хозяйству, но все-таки ведь он еще мальчонка. Ах, Пашка, Пашка!..

Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донесся пронзительный крик. Холодея и дрожа, Татьяна вскочила, усадила на пол заплакавшего Романа, выбежала на крыльцо.

У забора Данила бил кулаком вырывающегося Павла.

— Стой! — гневно закричала она. — Стой, проклятый!

Бросилась к сараю, непослушными трясущимися руками схватила жердь.

Данила отпустил мальчика, влез на забор.

— Я еще не так твоего пионера… — он не договорил и спрыгнул на свой двор. Жердь гулко стукнула по верхушке забора.

…Было уже совсем поздно, когда освободившийся от всех дел Потупчик зашел к Татьяне.

— Вечер добрый, Татьяна Семеновна! Как живешь?

— Помаленьку.

— А как насчет колхоза думаешь?

— Мы вступаем, Василий Иванович. — Она кивнула на детей и открыто посмотрела ему в лицо. — У меня теперь другой жизни нету.

Он посмотрел в окно на избу деда Сереги.

— А эти?

— Эти? Эти не пойдут.

— Ну, и без них обойдемся! — сказал он с сердцем.

Татьяна вздохнула.

— Чего только мне в колхоз отдать? Совестно перед людьми будет, Василий Иванович… Плуг, борона да кур пять штук.

— Кур не надо, Татьяна Семеновна, — добродушно усмехнулся Потупчик. — Куры — это твоя личная собственность. А плуг и борона — хорошо. Хозяйство, я думаю, соберется! У кулаков заберем инвентарь всякий. Чего с ними церемониться, раз они батрацкими руками богатство наживали! А они за свое богатство цепляются! Шитраков вон веялку спрятал!

— Я слышала.

Они замолчали. Потупчик повернулся было, чтобы уйти, но помедлил и тихо спросил:

— Ты скажи, чего в сельсовет не заходишь?

— Да что ж без дела заходить, Василий Иванович! Беспокоить только.

— А ты не стесняйся. Мне Ксеня про тебя весь день сегодня твердит… Может, тебе почему неловко или еще что? Я ж понимаю… Ты заходи, ежели пособить тебе что надо.

— Спасибо, Василий Иванович… — Ее глаза наполнились слезами.

— Заходи, заходи… — он закашлялся, неловко затоптался на месте. — Эх ты, делов сколько навалило сразу, Татьяна Семеновна: и кулаков раскулачивать и хлебозаготовки выполнять!..

Когда Потупчик ушёл, на соседнем дворе раздался громкий шепот Данилы:

— Унесли черти Потупчика, Арсений Игнатьевич!

Из избы вышли Кулуканов и дед Серега.

— Пришло времечко — по своей деревне как затравленный ходишь! — шептал Кулуканов, озираясь. — Так вот, значит, так, Серега: чтобы хлеб у меня на хлебозаготовки не забрали, я его как-нибудь ночью к тебе переплавлю… Ты, Данила, яму поглубже в саду выкопай… У вас, я думаю, искать не станут. Треть хлеба возьмете себе с Данилкой за это.

— Спасибо, Арсений Игнатьевич, — блеснул глазами Данила. — Значит, ночью?

— Ночью! Чтоб ни одна живая душа не видела!

ГЛАВА X

ТАИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО

Шла вторая половина августа, но уже по-осеннему начали желтеть осины и березы. По утрам с недалекого болота на деревенскую улицу вползал густой белый туман. Он медленно, почти незаметно для глаза плыл мимо окон и, лишь когда пригревало солнце, расползался в согревающемся воздухе.

Однажды в такое утро в Герасимовку пришла неизвестная старуха. Высокая и худая, закутанная в старую шаль, она брела вдоль забора, по пояс скрытая стелющимся по земле туманом. Собаки лениво лаяли ей вслед.

Иногда старуха останавливалась у ворот, стучала в доски клюкой и долго крестилась, когда ей подавали краюху хлеба.

Никто не обратил бы внимания на появление нищенки, если бы со времени ее прихода в деревне не начали твориться очень странные вещи.

…На двенадцать часов дня в избе-читальне была назначена репетиция пионерского драмкружка. Под руководством Зои Александровны пионеры готовили к началу учебного года небольшую пьесу, которую сочинил Павел.

Вначале на сцене появлялся с наклеенной бумажной бородой Яков. Кряхтя и сутулясь, он садился перед зрителями и рассказывал о том, что его, старого батрака, совсем одолели кулаки. Когда он, закончив говорить, печально опускал голову, к нему подходил другой «батрак» с такой же бумажной бородой — Василий Слюсарев, парнишка с визгливым тонким голоском. Он хлопал Якова по плечу и говорил, что таким людям, как они, только один путь — в колхоз.

Потом появлялись толстые «кулаки» со страшными, вымазанными сажей физиономиями. Их роли исполняли самые младшие ребята, потому что старшие наотрез отказались играть кулаков. Придерживая руками подушки, спрятанные под рубашками, они наступали на «батраков» и свирепо выкрикивали песенку, придуманную Мотей Потупчик:

Вы батрачите на нас,

Мы в колхоз не пустим вас!

В конце спектакля на сцене с красным флагом появлялись «рабочие».