Звук паутинки

— Эй, — сказал я столбам, — о чём вы там гуд-гуд-гудите?

— Гу-ду-ду… — ответил столб.

— О чём, о чём?

— Ду-ду-ду… — повторил столб.

— Эх! — махнул я рукой. — С вами, столбами, разве поговоришь? «Бу-бу-бу, ду-ду-ду…» — и ничего больше… Айда, Нина, домой, а то далеко забрались.

И в самом деле далеко, я только сейчас заметил. Мы стояли на самой вершине горы, вокруг небо, а там, внизу, маленькая хата, такая маленькая и белая, величиной с грибок; и не видно ни окон, ни дверей, только тёмные точечки. И стоит во дворе восклицательный знак и машет мне комариной лапкой. Фьюить!.. Наверное, Лёньку хватились и теперь зовут его, а Лёньку как ветром сдуло.

— Бежим, Нина!

— Бежим.

— Давай наперегонки.

— Давай.

Несёшься с горы, и тебе кажется, что ты на Бакуне, верхом, летишь через кусты, через канавы; зелёные копны верб мчатся тебе навстречу, и лицо обдувает речная прохлада.

А вот уже и брод!

— Нина, ты приедешь завтра?

— Не знаю.

— Приезжай. Видишь, я ведь здесь один.

— Хорошо. Если с Адамом ничего не случится — приеду.

— Ну, до свидания, Нина.

— До свидания.

— Это с кем ты, Лёня, разговариваешь?

С трудом приподымаю тяжёлую от солнца голову. На груди, на локтях у меня сложные узоры, видно, что долго лежал на шероховатом камне. Каждый бугорочек, каждая ямка отпечаталась на теле. От солнца, от лежания в глазах мутно, и не сразу сообразил я, кто это меня спрашивает. A-а, мама пришла. Стоит с ведром, с охапкой белья. Будет полоскать в реке.

— С кем ты разговариваешь, Лёня? — снова спрашивает мать.

— Ни с кем. Лежу один. А с кем мне разговаривать, если на нашей улице нет мальчишек.

— Бедный парень, — с грустью произнесла мать. — Целый день лежит, жарится на камне, даже не с кем поиграть.

— Мам, не печалься, не надо.

Хотя и лежал я здесь один, хоть никуда не ходил, но уже побывал в белой пещере, поймал паука, погулял по степи — одним словом, набегался вволю, вдосталь наговорился.

Все уплывает

Вы слышали, как надвигается ровный и тихий дождь?

Обычно сидишь в хате, мать открывает окно, и со двора тянет свежестью, а ты сидишь и слушаешь… Где-то далеко, в неизвестном мире, зарождается шум… И это ещё не шум, а шёпот земли, шорох сухой травы, шелест осенних листьев. Ты напряжённо вслушиваешься: может, просто после сна у тебя шумит в голове? Нет, вот по саду бредёт неторопливый шум, подходит к окну и стучится в стену — ровно, густо, успокаивающе, и оттого пахнет в воздухе летним дождём, веет тихими снами. Слипаются глаза, и тебя окутывает тёплый покой, полусонное таинство.

Ты сидишь убаюканный, а слух, однако, острый, напряжённый — и ты слышишь, как скрипит, набухая, мокрое дерево.

Умолкло под окнами бормотание, отошли за хату шорохи и прикоснулось что-то к моим плечам.

Вздрогнул, посмотрел я в окно: дождь уже перестал. И солнца нет, где-то за облаками. А небо, дымчато-серое, просвечивает, оно слегка окрасилось заоблачным огнём и потому рассеивает мягкие кремовые блики. От этого света на мокрых ветках блестят капли дождя.

С дремотного поля потянуло ветерком, забарабанили капли, падающие с листьев на землю. Ветерок усилился; как видно, он ещё не долетел сюда, а только набирал в степи разбег. И там, вдали, что-то начиналось. Не знаю, убегал кто-то или кто-то кого-то догонял. Случился переполох, это было ясно, и переполох большой. Низко, почти у самой земли, катились, прыгали быстрые чудо-беглецы. Серые, косматые, они прыгали по канавам, останавливались, чтобы только дух перевести, и снова припускали с ещё большей силой. Гнались за ними такие косматые клубки. Вместе бежали они по полю, целой отарой, бежали к селу и прятались испуганно в садах, в кустах, в канаве. Что это такое? Зайцы? Волки?

Оторвался один клубок и боком, как подстреленный, подкатился к нам. Резкими, заячьими прыжками вскочил он в наш двор и спрятался в солому, замер.

Я выбежал из хаты и скорее к нему. Вот кто прибежал к нам — курай [1]. Забился в гнездо, под солому, сидит. И до сих пор трясётся от дождя.

Такие-то зайцы.

Ветер гнал с поля мокрый курай.

Мне стало грустно.

Ещё вчера бежали мы точно так же, как это перекати-поле. И нас хлестал ветер, гнал по огородам. Собирались, сбегались люди к бабушке Сирохе. А во дворе стояла машина, толпился народ, вызванивали медные тарелки, и мужчины бережно устанавливали гроб. Гроб был длинный и выступал из машины. Когда его наклоняли, я видел Адама: он лежал суровый и строго смотрел в небо. Заострённое лицо его светилось мертвенно-бледным огнём. Он умер потому, что нечем было дышать, говорить, смеяться. Всё живое сгорело в нём до капли. И теперь шёл от него запах земли, и сам он направлялся туда, откуда уже не возвращаются.

Над гробом навзрыд плакала ослепшая от слёз незнакомая женщина, голосила бабушка Сироха, всхлипывали и наши матери; а у меня, когда ударяли в медные тарелки, сотрясалось всё в душе и к горлу подступал горький комок.

Похоронили Адама за селом. Там растёт старый костлявый берест.

Не знаю, гнездятся ли аисты на бересте. Думаю, что гнездятся. Они любят добрых людей. Тех, которые лечат птиц травами или строят для нас поющие мельнички.

— Нина, — наконец откликнулся я, — у тебя челнок протекает. Видишь?

— Протекает, — кивнула она.

Я заметил, что у Нины воспалены глаза, теперь она молчала, как никогда. Мы сидели час, другой и не в силах были произнести слова. Нина смотрела на воду, легонько шевелил ветер чёрную ленту в её волосах.

Не стало Адама.

И о чём нам было говорить?

День стоял пасмурный: то набегали лёгкие пугливые тени, то мчались прочь; заметно начинали желтеть верхушки деревьев, и в холодной прозрачной воде отражались багряные краски осени.

Несколько пожелтевших листьев прилипло к веслу. Я посмотрел ещё раз внимательно на чёлн и только сейчас увидел: чёлн накренило на правый бок. Хорошие, некогда светлые берёзовые лубки теперь почернели (ими были обшиты борта челна), кое-где покоробились доски, и сквозь них сочилась вода. Много воды набежало, корму даже затопило; давно намокли Нинины ноги, белые туфли залила вода.

— Слушай, Нина, он уже никуда не годится, твой чёлн.

— Ну что же, так тому и быть.

— Не понимаю: как?

— Без челна.

Я не мог представить Нину без кораблика. На чём же она приплывёт сюда? Для меня она всегда будет плыть: из-за туч на землю, тихими лугами к реке, а по реке — к нашему заливу.

— Нина, я сделаю тебе чёлн.

— А ты умеешь? — Она посмотрела на меня, и какая-то горькая улыбка коснулась её губ.

— Попробую.

— А из чего ты сделаешь?

В самом деле, из чего? Сел я и задумался. Выдолбить чёлн из колоды не по силам, да и не годится он: река у нас мелкая. Это я только представляю себе, что у меня морской пролив, а на самом деле вот здесь, между камнями, где некогда застрял Бакун, даже для моей ноги тесно. Если бы найти что-нибудь лёгкое и плавающее, чтоб и не трудно было строгать, чтоб и на воде держалось, чтоб и челнок хороший вышел.

И вдруг я вспомнил: есть! В посылке!

Вчера приходила к нам бабушка Сироха. Остановилась под берестом, осунувшаяся и почерневшая, и жестом позвала меня:

— Иди сюда!

Как всегда, она быстро шагала, шла не оглядываясь и потому выглядела ещё более скорбной и сгорбленной. Когда я вошёл к ней в хату, там ещё пахло, ну как вам сказать, — свечками, воском, пахло смертью. Да и у бабушки на щеках появились глубокие и тёмные ямы, такие же ямы обозначились и под глазами; мне даже страшно стало смотреть на неё. Казалось, она собиралась уходить вслед за Адамом.