Дорога стального цвета

«Как баба Яга», — мелькнуло у Зуба.

Сходство горбатой старухи с бабой Ягой усиливали свисающие с непокрытой слегка трясущейся головы сивые космы и немного загнутый книзу нос. Зубу стало не по себе от недоброго, ощупывающего взгляда старухи, от всего ее вида,

— Кого ведешь? — скрипуче и строго спросила она.

— Кого веду, того и веду, — грубо оборвал ее парень, беря у Зуба чемодан.

— Гляди, Панька, доводишься!

— Заткнись, карга! Юрка, давай в хату.

Паня с удивительной легкостью внес чемодан в темную хибару и поставил на лавку у стены.

— Эй, домовой! — крикнул он. — Живой еще?

С печи послышалось немощное кряхтение, неразборчивое бормотание.

— Ты подумай! — засмеялся Панька, словно бы удивляясь живучести обитателя печи. — И тараканы его не сожрут.

Войдя в эту грязную, нездорово пахнущую избу, парень враз переменился. Взгляд его стал бойким и вызывающим, даже злым.

— Садись, — кивнул он Зубу на лавку, но тот остался стоять. — Ну!

Зуб сел, почти со страхом оглядывая мрачные, закопченные стены и убогую обстановку. Огромных размеров печь, стол с табуретами и лавкой у стены, какие-то ящики, покрытые драным тряпьем, две старые деревянные кровати по углам — вот и вся обстановка. У печи стоят десять раз подшитые валенки. Значит «домовой» иногда покидает свое запечье.

Паня заглянул в зев печи, снял там крышку с чугунка и, обернувшись, подмигнул Зубу:

— Кашу жрать будем. Пшенную. — И тут же гаркнул: — Карга! Где ты там?

Вползла старуха, неся над собой горб. Она все так же настороженно и неодобрительно глядела на Зуба.

— Чего гаешь?

— Кореша были?

— Сейчас явятся. Чита ночевал, а Стаськи с Фроськой не было. Явятся... Ты чего приволок? — кивнула она на чемодан.

— Полкуска не глядя. Идет?

— Ишь ты, ханырик! Может, у тебя там дерьма какого наложено.

— Сама ты... Глянь! Интеллигентные люди подарили.

Паня щелкнул замками чемодана и откинул крышку.

Зуба, точно током, ударило: на самом верху лежала косынка, размалеванная яркими цветами и райскими птицами. Такой был халат у заплаканной женщины.

Загорелись у старухи глаза, еще сильнее затряслась голова. Она запустила свои сухие, цепкие лапки в чемодан и стала в нем рыться, выкидывая на лавку всякое цветастое тряпье, свертки и коробки. Вытащила две пары изящных туфелек, хмыкнула пренебрежительно и швырнула их под лавку. Затем были извлечены на свет несколько книг, которые сразу же полетели к печи — никому не нужный хлам. Пахнуло из чемодана тонким ароматом духов, и запах этот был странным и до смешного неуместным в вонючей хибаре.

В руках у старухи блеснули две бутылки с красивыми коньячными этикетками. Старуха скосила на Паню глаза и стала торопливо и неловко совать одну бутылку за другой себе под кофту.

— Ты куда?!—подскочил к ней Паня.— Это, старая, не по твоей части.

Та безропотно, хоть и с сожалением, уступила бутылки и опять в большом нетерпении запустила руки в чемодан.

Зуб с трудом приходил в себя, глядя расширенными глазами то на Паньку, то на чемодан и роющуюся в нем жадную старуху. Стала пробирать противная дрожь. Он с ужасом думал, что тоже сделался вором. Раз тащил этот чемодан, значит, вместе с Панькой обворовал ту несчастную женщину. Потом к страху прибавилась обида за то, что его так дешево провели. Зуб чувствовал себя и обокравшим, и обкраденным.

Что же он теперь болваном тут стоит? Надо же что-то делать! Надо в милицию бежать, и как можно скорее, пока они тут не растащили чужие вещи.

Но ведь он, Зубарев Юрий, тоже соучастник! Да еще при себе ни одного документа не имеет. Ясно: бродяга и вор. Случись с ним что-нибудь такое, никто и знать ничего не будет. Вроде его не бывало на свете.

Все равно нельзя стоять истуканом, смотреть на этот разбой. Надо рассказать, передать как-то…

Стараясь казаться равнодушным, Зуб поднялся с лавки. Ноги сделались деревянными.

— Я пойду, мне пора, — шагнул он к двери. — До свидания.

— Ты куда! — прыгнул ему наперерез Панька. Отпихнув Зуба от двери, он гаркнул: — А ну сядь!

Казалось, он сейчас пустит в ход кулаки. Руки у него, конечно, не перебиты, тут и дураку понятно.

Впрочем, Панька быстро подавил в себе вспышку и, подталкивая Зуба к табурету, стоящему подальше от двери, сказал более дружелюбно:

— Ну чо ты, шкетик? Чо заволновался? Я к тебе всей душой, а ты... Всполоснем глотки за знакомство, все будет о’кей! Это же твое первое стоящее дело! Соображай.

Старуха не обращала на них ни малейшего внимания, перетряхивая и оценивая содержимое чемодана. Костлявые ее руки ходили ходуном от возбуждения. А Зуб лихорадочно прикидывал, удастся ли ему унести отсюда ноги, если он внезапно кинется в дверь. Паня, по всему видать, мужик ловкий, как кошка, с ним шутки плохи. Да и дверь тяжелая— быстро не проскочишь. Но попробовать стоит.

Бушлат на лавке. Старуха навалила на него всякого тряпья. Ну и черт с ним, с бушлатом! Может, в Сибири сейчас не так уж холодно.

Паня не сводил с Зуба прищуренных глаз. Догадавшись, видимо, о его намерении, подошел к двери и задвинул тяжелый засов. Повернувшись, он сказал с недоброй усмешкой:

— Я, Юра, кулаком гвозди забиваю. Хошь, покажу. Железо! — Он сжал довольно крупный кулак и показал в воздухе, как будет забивать гвоздь. — Стукачи не выживают, можешь верить. А кто разряд по бегу имеет, тому пику под левую лопатку.

«Придется повременить, — угрюмо подумал Зуб. — Выжду подходящий момент и... А то целым отсюда не уйдешь».

— Ладно уж, дам полкуска, — проскрипела наконец старуха. — Кровопивец ты, Панька, вот ты кто.

— И еще два червонца накинешь, — не глядя на нее, бросил Панька. И Зубу: —Ну чего ты, шкетик, шебуршишься? Сегодня провернем одно дело, а завтра я тебе сам билет куплю. Человеком поедешь, в купейном. А то с четырьмя рублями в Сибирь собрался, дурак!

— А я говорю — полкуска! — оторвалась от чемодана старуха. Голос ее стал вовсе скрипучим, плаксивым. — Харчи мои жрут, в хате моей пьют да блудят и меня ж обирают! Эх вы, кровопивцы! Чита как меня на прошлой неделе оплел с котлами! Котлы-то не ходют, трояка за них не дают!..

— Ладно, ладно, заныла, карга! — скривился Панька. — Тебя оплетешь, как же. Сама любого облупишь и не улыбнешься. Давай свои полкуска.

Старуха резво, словно по команде отвернулась к печи и стала нашаривать у себя под замызганной кофтой. А Панька не сводил с нее прищуренных нехороших глаз и покусывал в раздумье губы. Скоро старуха сунула ему в руку скрученные трубочкой бумажки.

— Обирают, кровопивцы, — жалобно скрипела она, с беспокойством глядя, как Панька прячет ее деньги в задний карман штанов. — Все им мало...

— Заткнись, карга, а то еще стребую!

— Креста на вас нету! Что на Чите, что на тебе.

— А твой-то крест где, старая? Профукала? Черту за червонец уступила?

— Не бреши попусту! — повысила голос старуха. — Мой крест при мне, на вот, глянь! Тьфу на тебя, Панька!

Старуха плюнула себе под ноги и крест показывать раздумала. Вместо этого она достала из ящиков большой мешок и начала заталкивать в него содержимое чемодана. А Панька вдруг развеселился, стал посмеиваться над старухой. Ему, как видно, нравилось ее подначивать.

— Слышь, карга, куда тыщи свои будешь девать? Или с собой в могилу утащишь?

— Будет брехать!— зыркнула на него старуха. — Нашел, у кого тыщи. Разломал бы вон лучше.

Она спихнула на пол пустой чемодан.

— Ломать — не строить! — весело сказал Панька, и под его сапогами затрещал чемодан, который совсем недавно красовался в синем чехле.

Через минуту черный печной зев проглотил обломки. Паня затолкал в него книги, обрывки бумаги, пустые картонки и все это поджег.

С печи донеслось натужное кряхтение и возня. Медленно показалась седая до белизны голова с редкой растрепанной бороденкой. Она обвела водянистыми глазами избу и остановила их на Зубе. Взгляд этот не выражал ничего — пустота. И она, пустота эта, была жутковатой. Словно не человек смотрит, а нежить какая. Может, и правда домовой? Ошарашенный всем случившимся, Зуб не очень бы удивился, окажись старик настоящим домовым. В этой хибаре все может быть.